Она повернулась и увидела его, именно так, как и предполагалось, иначе просто быть не могло. Он сидел на капоте старого седана «шевроле» (стоял ли он там мгновением раньше? Надин не знала наверняка, но сомневалась), скрестив ноги, его руки лежали на коленях, обтянутых вылинявшими джинсами. Он смотрел на нее и нежно улыбался. Но в его глазах нежности не было. Глаза однозначно свидетельствовали, что никакой нежности этот человек не испытывает. В них Надин видела черное ликование, пляшущее, будто ноги человека, только что вздернутого на виселице.

– Привет, – поздоровалась она. – Я здесь.

– Да. Наконец-то ты здесь. Как и обещано. – Его улыбка стала шире, он протянул к ней руки. Она взяла их и, когда потянулась к нему, ощутила исходящий от него испепеляющий жар. Он излучал этот жар, точно хорошо растопленная кирпичная печь. Его гладкие, без единой линии ладони легли на ее запястья, а потом сомкнулись на них, как наручники. – Ох, Надин, – прошептал он и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она чуть повернула голову, глядя вверх на холодный огонь звезд, и поцелуй пришелся в углубление под челюстью, а не в губы. Но этим она его не провела. Кожей почувствовала его насмешливую ухмылку.

Он мне отвратителен, подумала она.

Однако отвращение было лишь чешуйчатой корочкой над чем-то более худшим – сгущенной и давно скрываемой похотью, вечным прыщом, который наконец-то вырастил головку и собирался выплеснуть зловонную жидкость, давно уже скисшую сладость. Его руки, скользившие по ее спине, обжигали почище солнца. Она прижалась к нему, и тут же тонкая расщелина между ее ног набухла, прибавила в размере и чувствительности. Шов слаксов мягко натирал ее, вызывая желание сунуть руку в трусы, чтобы избавиться от этого зуда, излечиться раз и навсегда.

– Скажи мне одно, – попросила она.

– Все, что угодно.

– Ты сказал: «Как и обещано». Кто пообещал меня тебе? Почему меня? И как мне тебя называть? Я же понятия не имею. Я знала о тебе большую часть своей жизни, но понятия не имею, как мне тебя называть.

– Зови меня Ричард. Это мое настоящее имя. Зови меня так.

– Это твое настоящее имя? Ричард? – В голосе Надин слышалось сомнение, и он хихикнул ей в шею, отчего по коже побежали мурашки отвращения и желания. – И кто обещал меня тебе?

– Надин, я забыл, – ответил он. – Пошли.

Он соскользнул с капота, по-прежнему держа ее за руки, и она чуть не вырвалась и не убежала… да что толку? Он бы побежал следом, догнал, изнасиловал.

– Луна. – Он посмотрел на небо. – Она полная. И я тоже. – Он притянул ее руку к гладкой линялой промежности своих джинсов, и там она обнаружила что-то ужасное, бьющееся в собственном ритме под зазубренной прохладой молнии.

– Нет, – пробормотала она и попыталась отвести руку, думая, как далека эта ночь от другой лунной ночи, как невероятно далека. Она очутилась на другом краю радуги времени.

Он не отпустил ее.

– Пойдем в пустыню. Стань моей женой.

– Нет!

– Для «нет» слишком поздно, дорогая.

Она пошла с ним. На земле лежал спальник, рядом с черными, остывшими углями костра, под серебряным сиянием луны.

Он уложил ее.

– Хорошо, – выдохнул он. – Теперь все хорошо. – Его пальцы расстегнули пряжку ремня, потом пуговицу, потом молнию.

Она увидела, что он для нее приготовил, и начала кричать.

Улыбка темного человека стала шире, огромная, сверкающая и непристойная, а луна бесстрастно смотрела на них, раздувшаяся и яркая.

Крича, Надин пыталась отползти, но он схватил ее, и тогда она изо всех сил сжала ноги. Тут одна из этих лишенных линий рук вклинилась между ними, и они разошлись, как вода, и она подумала: Я буду смотреть вверх… Я буду смотреть на луну… я ничего не почувствую, и все закончится… все закончится… я ничего не почувствую…

Когда его смертельный холод вошел в нее, она закричала в голос, разрывая легкие, и забилась, но борьба была бесполезна. Он вломился в нее, насильник, разрушитель, и холодная кровь хлынула по ее бедрам, и он уже находился в ней полностью, доставая до матки, и луна светила ей в глаза холодным и серебристым огнем, и когда он кончил, в нее словно полилось расплавленное железо, расплавленный чугун, расплавленная латунь, и она кончила сама, кончила с криками, в невероятном наслаждении, кончила в страхе, в ужасе, пройдя через ворота из чугуна и латуни в пустошь безумия, ее вынесло туда, будто лист, ревом его смеха, видом того, как тает его лицо, превращаясь в косматую харю демона, нависшую над ее лицом, демона со сверкающими желтыми лампочками вместо глаз, окнами в ад, который никто и никогда не мог даже представить себе, и при этом в них светилась все та же ужасная добродушная веселость, эти глаза следили за кривыми проулками тысячи мрачных ночных городов; они сверкали, и блестели и, наконец, стекленели. Он кончил снова… и снова… и снова. Казалось, он никогда не насытится. Смертельно холодный. И древний. Древнее человечества, древнее Земли. Вновь и вновь он наполнял ее своей черной спермой, кричащим смехом. Земля. Свет. Оргазм. Опять оргазм. Последний крик вырвался у нее, чтобы ветер пустыни подхватил его и унес в самые дальние уголки этой ночи, туда, где оружие самых разных видов и назначения ждало, пока новый владелец придет и объявит его своим. Косматая голова демона, вываленный язык с раздвоенным концом. Убийственное дыхание, обдувающее ее лицо. Теперь она находилась в краю безумия. Железные ворота захлопнулись.

Луна!..

Луна опустилась к самому горизонту.

Он поймал еще одного кролика, поймал трясущегося зверька голыми руками и сломал ему шею. Разжег новый костер на углях старого, и теперь на нем жарился кролик, источая дразнящий запах. Волков поблизости не наблюдалось. Сегодня он их не звал и полагал, что поступает правильно. Все-таки брачная ночь. А отупевшее и апатичное существо, которое, обмякнув, сидело по другую сторону костра, – его распрекрасная новобрачная.

Он наклонился и поднял ее руку с колена. Отпустил, и рука так и осталась висеть, застыв на уровне рта. Мгновение он разглядывал этот феномен. Потом вернул руку на прежнее место. Пальцы начали медленно шевелиться, будто умирающие змеи. Он поднес два пальца к ее глазам, но она даже не моргнула. Ее взгляд оставался пустым.

Он искренне недоумевал.

Что он с ней сделал?

Он не помнил.

Это не имело значения. Она забеременела. И если при этом впала в кататоническое состояние, что с того? Она являла собой идеальный инкубатор. От нее требовалось выносить его сына, родить, а потом она могла умереть, выполнив свое предназначение. В конце концов, какую еще она могла принести пользу?

Кролик поджарился. Он разломил его пополам. Потом разорвал ее половину на маленькие кусочки, словно готовил еду для ребенка. Покормил ее, отправляя в рот кусочек за кусочком. Некоторые выпадали изо рта ей на колени, наполовину пережеванные, но большую часть она съела. Он подумал, что ей понадобится сиделка, если она так и не выйдет из этого состояния. Может, Дженни Энгстрем.