Гарольд стрелял в нее! Гарольд пытался ее убить!

Ее разум продолжал возвращаться к этому, несмотря на все попытки уйти от этих мыслей. Ее разум глодал эти воспоминания, как собака гложет кость. Такого просто не могло быть. Флэгг пришел к ней во сне в первую ночь после взрыва, когда Гарольд наконец-то разрешил им разбить лагерь. Сказал, что собирается оставить Гарольда с ней, пока они двое не доберутся до западного склона Скалистых гор, то есть практически до Юты. Потом он уберет Гарольда быстро и безболезненно, подстроив несчастный случай. Масляное пятно. Перелет через рельс ограждения. Никакого шума, никакой суеты, никаких хлопот.

Но быстро и безболезненно не получилось, и Гарольд едва не убил ее. Пуля просвистела в дюйме от ее щеки, а она не могла сдвинуться с места. Застыла, потрясенная, гадая, как он мог такое сделать, как ему позволили попытаться такое сделать.

Она искала рациональное объяснение, говорила себе, что Флэгг таким способом хотел напугать ее, напомнить ей, что она принадлежит ему. Но ведь это не имело смысла! Отдавало безумием! И даже если в этом и был какой-то смысл, внутренний голос, твердый и знающий, говорил ей, что стрельба Гарольда стала для Флэгга полной неожиданностью, такого он совершенно не ожидал.

Она старалась заглушить этот голос, захлопнуть перед ним дверь, как здравомыслящий человек захлопывает дверь перед нежеланным гостем, в глазах которого читается жажда убийства. Но не вышло. Голос сказал ей, что она жива лишь благодаря слепому случаю, что пуля Гарольда с тем же успехом могла угодить ей между глаз, и Флэгг ничего бы не смог с этим поделать.

Она назвала голос лжецом. Флэгг знал все, знал, где падает самый маленький воробышек…

Нет, это Господь, неумолимо возразил голос. Господь, не он. Ты жива благодаря слепому случаю, а это означает, что вы квиты. Ты ему больше ничего не должна. Можешь развернуться и пойти назад, если хочется.

Пойти назад – это даже не смешно. Назад куда?

С ответом на этот вопрос голос не нашелся, да Надин и удивилась бы, если б нашелся. Даже если ноги темного человека сделаны из глины, она узнала об этом слишком поздно.

Она попыталась сосредоточиться на холодной красоте утренней пустыни, чтобы отвлечься от голоса. Но голос не хотел уходить, продолжал настойчиво бубнить, только стал таким тихим, что она едва его слышала:

Если он не знал, что Гарольд способен выступить против него и нанести удар по тебе, чего еще он не знает? И пролетит ли пуля мимо в следующий раз?

Но, дорогой Господь, уже слишком поздно. Она опоздала на дни, недели, может, даже годы. Почему этот голос ждал до тех пор, пока его слова не лишатся смысла?

И, словно соглашаясь с ней, голос наконец-то замолчал, и все утро она оставалась наедине с собой. Ехала, не думая, глядя на дорогу, убегавшую под колеса ее мопеда. Дорогу, которая вела в Лас-Вегас. Дорогу, которая вела к нему.

«Веспа» приказала долго жить во второй половине дня. Что-то громко заскрежетало в ее внутренностях, и двигатель заглох. Надин почувствовала запах чего-то горячего и неисправного, вроде бы жженой резины, идущий из двигателя. Скорость мотороллера принялась падать, а когда снизилась до пешеходной, она свернула на аварийную полосу, остановилась, несколько раз ударила ногой по стартеру, понимая, что это бесполезно. Она убила мотороллер. Она много чего убила по пути к своему мужу. Она несла ответственность за смерть всех членов комитета Свободной зоны и тех, кого пригласили на заседание, оборванное взрывом. Плюс Гарольд. И забудьте про так и не родившегося ребенка Фрэн Голдсмит.

От этой мысли ее замутило. Она доплелась до рельса ограждения и выблевала на него весь завтрак. Стояла жуткая жара, Надин чувствовала себя совсем больной, на грани потери сознания, единственное живое существо посреди кошмара залитой солнцем пустыни. Жарко… так жарко.

Она отвернулась от заблеванного рельса, вытирая рот. «Веспа» лежала на боку, как сдохшее животное. Надин несколько мгновений смотрела на мотороллер, а потом зашагала по асфальту. Она уже миновала Сухое озеро, а это означало, что ночью ей предстояло спать у дороги, если кто-то не приедет за ней. При удаче она могла к утру добраться до Лас-Вегаса. И внезапно Надин поняла, что темный человек позволит ей проделать остаток пути на своих двоих, чтобы она пришла в Лас-Вегас голодная, мучаясь от жажды, обожженная солнцем, целиком и полностью лишившаяся всего, что связывало ее с прошлой жизнью. Женщина, учившая маленьких детей в частной школе Новой Англии, уйдет. Мертвая, как Наполеон. Возможно, тихий голос, который так тревожил ее, станет последней частью прежней Надин. Но в итоге, естественно, смолкнет и он.

Она шла, а день клонился к вечеру. Пот струился по лицу. Сверкала ртуть, всегда в месте слияния дороги с небом цвета вылинявшей джинсы. Надин расстегнула блузку и сняла ее, оставшись в белом хлопчатобумажном бюстгальтере. Солнечный ожог? И что с того? Честно говоря, дорогая моя, мне глубоко насрать.

К сумеркам ее кожа окрасилась в жуткий оттенок красного, а на ключицах стала чуть ли не пурпурной. Вечерняя прохлада пришла неожиданно, заставив Надин поежиться, заставив вспомнить, что все походное снаряжение осталось с «веспой».

Она неуверенно огляделась, видя тут и там автомобили, некоторые занесенные песком до самой крыши. Мысль о том, чтобы провести ночь в одной из этих могил, вызвала приступ тошноты – даже сильнейший ожог кожи не вызывал подобного.

У меня бред, подумала Надин.

Но это не имело никакого значения. Она решила, что лучше будет шагать до утра, чем заночует в одном из брошенных автомобилей. Как бы ей хотелось вновь оказаться на Среднем Западе. Там всегда нашелся бы сарай, стог сена, поле клевера. Чистенькое, мягкое место. Здесь она видела только дорогу, песок, спекшуюся, жесткую землю пустыни.

Она откинула длинные волосы с лица и тупо осознала, что хочет умереть.

Теперь солнце закатилось за горизонт, и вечер балансировал между светом и тьмой. Ветер, который обдувал ее, стал холодным как лед. Она огляделась, вдруг охваченная страхом.

Слишком холодно.

Холмы с крутыми склонами превратились в темные монолиты. Песчаные дюны – в зловещих упавших колоссов. Даже шипастые гигантские цереусы выглядели как обвиняющие пальцы мертвых, торчащие сквозь песок из неглубоких могил.

Над головой вращалось космическое небесное колесо.

Ей вспомнились обрывки стихов из песни Дилана, холодной и печальной: Загнан, словно крокодил… в кукурузе взят…

Наступая ей на пятки, в голову ворвалась другая песня, «Иглс», внезапно пугающая: Этой ночью я хочу спать с тобой в пустыне… с миллионом звезд над головой…

Внезапно Надин осознала, что он здесь.

Поняла это до того, как он заговорил.

– Надин! – Мелодичный голос, наплывающий из сгущающейся темноты. Бесконечно мелодичный, последний штрих охватывающего ее ужаса. – Надин, Надин… как я люблю любить Надин.