Он сделал первое движение около семи, примерно в то время, когда большие оранжевые самосвалы похоронной команды покидали территорию автовокзала в Боулдере. А в пять вечера схватился ободранной, покрытой волдырями рукой за рельс ограждения. Его мотоцикл стоял, уткнувшись в рельс, и Гарольд чуть не заплакал от облегчения. Он торопливо вытащил из седельной сумки консервные банки, вскрыл одну. Принялся огромными кусками запихивать в рот тушенку. Но та оказалась столь отвратительной на вкус, что после долгой борьбы его вырвало.

Тут он начал осознавать неизбежность грядущей смерти, лег рядом с «триумфом» и заплакал. Через какое-то время смог заснуть.

На следующий день на него обрушился ливень, и Гарольд промок до ниточки. От ноги пошел запах гангрены, а «кольт-вудсмен» он прикрывал от дождя телом. Тем же вечером он сделал первую запись в блокноте «Пермакавер» и обнаружил, что почерк его ухудшился. Ему вспомнился рассказ Дэниела Киза «Цветы для Элджернона». Про группу ученых, превративших психически неполноценного уборщика в гения… на какое-то время. А потом бедняга вновь начал терять разум. Как звали того парня? Какой-то там Чарли? Конечно, потому что фильм по рассказу так и назывался – «Чарли». Хороший фильм. Не такой хороший, как рассказ, наполненный, если ему не изменяет память, психоделическим дерьмом шестидесятых, но все равно хороший. В прежние времена Гарольд часто ходил в кино, а еще больше фильмов пересмотрел на семейном видеомагнитофоне. В прежние времена, которые Пентагон мог бы назвать, цитата, «жизнеспособной альтернативой», конец цитаты.

Он записал это в блокнот, слова медленно складывались из корявых букв:

Интересно, они все мертвы? Комитет? Если так, я сожалею. Меня одурачили. Жалкое оправдание за содеянное, но, клянусь, единственное, которое имеет значение. Темный человек так же реален, как «супергрипп», так же реален, как атомные бомбы, которые по-прежнему ждут где-то в хранилищах со свинцовыми стенами. И когда наступит конец, и когда он будет таким же ужасным, каким его представляли себе все хорошие люди, я смогу сказать только одно, как и все хорошие люди, приближающиеся к Судному трону: «Меня одурачили».

Гарольд прочитал написанное и провел исхудалой, трясущейся рукой по лбу. Нет, это было плохое оправдание. И как бы он за него ни прятался, оно дурно пахло. Человек, прочитавший сначала его дневник, а потом этот абзац, понял бы, что имеет дело с законченным лицемером. Он видел себя королем анархии, но темный человек докопался до его сущности и без особых усилий превратил в дрожащий мешок костей, тяжелой смертью умирающий на шоссе. Нога раздулась, как автомобильная камера, от нее пахло почерневшими, перезрелыми бананами, и он сидел здесь, под кружащими над ним стервятниками, парящими в восходящих потоках воздуха, пытаясь выразить словами неописуемое. Он стал жертвой собственного затянувшегося отрочества, ничего больше. Его отравили собственные смертельные видения.

Умирая, он чувствовал, что приобрел чуточку здравомыслия и, возможно, даже чуточку собственного достоинства. Он не хотел укрываться за жалкими оправданиями, которые сходили со страницы хромыми, на костылях.

– Я мог бы стать кем-то в Боулдере, – тихо произнес он, и эта простая, ужасная правда могла бы выбить из него слезу, не будь он таким усталым и обезвоженным. Он посмотрел на корявые буквы на странице блокнота, на «кольт». Внезапно ему захотелось все закончить, и он попытался придумать завершение своей жизни, наиболее правдивое и простое. Возникла насущная необходимость записать это и оставить здесь для того, кто его найдет, через год или десять лет.

Он сжал ручку. Задумался. Написал:

Я приношу извинения за разрушения и смерть, которые я принес, но не отрицаю, что сделал это по своей свободной воле. Я всегда подписывал свои школьные работы как Гарольд Эмери Лаудер. Я подписывал свои произведения – пусть и слабенькие – точно так же. Да поможет мне Бог, однажды я написал это на крыше амбара трехфутовыми буквами. А здесь я хочу подписаться прозвищем, которое мне дали в Боулдере. Тогда я не смог его принять, но теперь принимаю всей душой. Я собираюсь умереть в здравом уме.

Внизу, аккуратно, он поставил свою подпись: Ястреб.

Положил «Пермакавер» в седельную сумку «триумфа». Надел на ручку колпачок и убрал ее в карман. Сунул в рот дуло «кольта» и посмотрел на синее небо. Подумал об игре, в которую они играли детьми, а другие участники подшучивали над ним, потому что он не решался участвовать в ней. Одна из проселочных дорог возле Оганквита вела к карьеру, и игра состояла в том, чтобы прыгнуть вниз и с замиранием сердца пролететь немалое расстояние, прежде чем упасть на песок и скатиться по нему, после чего забраться наверх и все повторить.

В игре участвовали все, кроме Гарольда. Гарольд мог встать на краю и сосчитать: «Один… Два… Три!» – как и остальные, но магическая считалка для него никогда не срабатывала. Ноги не желали сдвинуться с места. Он не мог заставить себя прыгнуть. И другие иногда прогоняли его, кричали на него, называли Гарольдом-слабаком.

Он подумал: Если бы я смог заставить себя прыгнуть один раз… только один… я, возможно, и не лежал бы здесь. Что ж, в конце концов за все приходится платить.

Подумал: «Один… два… ТРИ!»

Нажал на спусковой крючок.

Прогремел выстрел.

Гарольд прыгнул.

Эмигрантская долина находится к северу от Лас-Вегаса, и в ту ночь маленький костер горел посреди заросшей кустами пустоши. Рэндалл Флэгг сидел у костра и угрюмо жарил освежеванного кролика. Поворачивал тушку на неком подобии вертела, который сам и сделал, наблюдал, как жир шипит и падает в огонь. Дул легкий ветерок, разнося по пустыне дразнящий запах, и пришли волки. Они сидели выше по склону и выли на практически полную луну и аромат жарящегося мяса. Время от времени он поглядывал на них, и два или три тут же начинали драться, кусаясь, рыча, ударяя сильными задними лапами, пока слабейший не убегал. Тогда другие вновь принимались выть, вскинув морды к раздувшейся красноватой луне.

Но волки ему уже наскучили.

Он сидел в джинсах, и потрепанных сапогах, и куртке с двумя значками-пуговицами на наружных карманах: лицом-смайликом и «КАК ВАМ ТАКАЯ СВИНИНА?». Ночной ветер трепал воротник куртки.

Флэггу не нравилось, как все шло.

Ветер нес с собой знамения, знаки зла, напоминающие летучих мышей на темном сеновале заброшенной фермы. Старуха умерла, и поначалу он подумал, что это хорошо. Несмотря ни на что, старуху он боялся. Она умерла, и он сказал Дейне Джергенс, что умерла, не выйдя из комы… но так ли? Точно он не знал.

– Заговорила ли она перед смертью? И если да, то что сказала?

Что они планировали? Он развил в себе некое подобие третьего глаза. Как и способность левитировать. Он обладал этой способностью, принимал ее как должное, пусть и не понимал, что это такое. Он мог посылать его далеко-далеко, чтобы видеть… почти всегда. Но иной раз глаз таинственным образом оставался слепым. Флэгг смог заглянуть в комнату, где умирала старуха, увидеть их, собравшихся вокруг нее, с опаленными перышками, спасибо маленькому сюрпризу Гарольда и Надин… а потом «картинка» начала гаснуть, и он вернулся в пустыню, где, завернутый в спальник, мог видеть только Кассиопею в ее звездном кресле-качалке. А потом в его голове прозвучал голос: Она ушла. Они ждали, что она заговорит, но она ушла молча.