Госбезопасность даже после разгрома японского сектора контрразведки пользовалась агентурой Кима. «Многие из агентов (“Броун”, “Джоконда”, “Тубероза”, “0–39”, “Андерсен”) успешно работают и после ареста Кима», — отмечалось в справке НКГБ 1945 года. Как вспоминал Павел Судоплатов, заместитель начальника 5-го (Иностранного) отдела ГУГБ НКВД в 1939–1941 годах, переписка между посольством Японии в Москве и Токио оставалась под контролем: «Нам удалось подобраться к японским шифрам благодаря агентурным источникам в японском посольстве и кропотливой работе наших шифровальщиков».

Надо сказать, что часть кодов была получена по линии внешней разведки — от третьего секретаря японского посольства в Праге Идзуми Кодзо. В 1925–1928 годах он работал в посольстве в Москве и снимал комнату у вдовы бывшего царского генерала Елизаветы Перской. Идзуми не заподозрил, что его квартирохозяйка связана с ОГПУ, и стал ухаживать за ее дочерью Еленой. Сделал предложение, женился (излюбленная комбинация КРО, которой позднее будет пользоваться Ким). Вместе с ним Перская уехала в Харбин. Комбинация принесла плоды только в 1937 году, когда Елена вышла на связь с резидентом в Праге и обязалась убедить мужа работать на советскую разведку. Идзуми в сентябре 1938 года передал через жену шесть шифровальных кодов, которыми 5-й отдел ГУГБ пользовался более года. В 1940 году, уже из Софии, Идзуми сообщил новые шифры, но без цифровых ключей. Зато в апреле 1941-го передал копии шифрдокументов, позволившие контрразведке «более полно производить расшифровку большого количества шифртелеграмм японского МИДа со своими посольствами и консульствами»[37].

* * *

Перерыв в деле Кима длился до 21 марта 1940 года, когда Дарбеев составил ходатайство о продлении следствия, указав, что «поступил ряд показаний арестованных, изобличающих Ким Р.Н. в шпионской деятельности». Помимо признаний Добисова, это компромат, собранный в 1937–1938 годах, — Дарбеев сделал необходимые выписки из протоколов допросов. Следствие согласилось с тем, что Ким — не японец (к делу подшили метрическую справку, полученную из Владивостока). Но теперь он обвиняется в преступлениях, предусмотренных статьей 58.1а УК РСФСР — измена Родине. «Т.е. действия, совершенные гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага…» Ходатайство завизировали Александр Гузовский и Трофим Корниенко, начальник контрразведывательного отдела ГУГБ.[38]

Следствие завершилось менее чем через три недели.

Точнее, за один день. 9 апреля 1940 года Ким дал объяснения на изобличающие показания. В тот же день ему предъявили постановление о переквалификации дела на статью 58.16 — измена Родине, совершенная военнослужащим (если пункт «1а» предусматривал лишение свободы «при смягчающих обстоятельствах», то «16» — только высшую меру наказания). Тогда же, 9 апреля, Ким подписал протокол об окончании следствия: «С материалами по делу полностью ознакомился и добавить нового ничего не имею». И опять-таки в то же день замнаркома внутренних дел Меркулов утвердил обвинительное заключение, представленное Гузовским и Корниенко.

«В шпионской деятельности изобличается показаниями Буланова, Гай, Николаева-Рамберг, Добисова-Долина, Чибисова, Клетного. Подтверждено также показаниями Когая и Мартынова… Обвиняется в том, что, являясь агентом японской разведки, по ее заданиям внедрился в аппарат ОГПУ — НКВД и до момента ареста занимался активной разведывательной деятельностью в пользу Японии… Следственное дело направить в Главную Военную прокуратуру для рассмотрения Военной коллегией Верховного Суда СССР».

А как же спецзадание Берии — по всей вероятности, выполненное на «отлично»? Оно-то и было причиной такой развязки. Лаврентий Павлович старался не упускать из виду особо ценных специалистов. В самом прямом смысле. Берия, как ни цинично это звучит, придал второе дыхание основанной еще при Ягоде системе «шарашек».

«Организованное в 1938 году при НКВД СССР Особое техническое бюро в настоящее время состоит из семи основных производственных групп, — докладывал он Сталину в июле 1939 года. — В указанных группах работает 316 специалистов, арестованных органами НКВД в период 1937–1938 гг. за участие в антисоветских, вредительских, шпионско-диверсионных и иных контрреволюционных организациях. Следствие по делам этих арестованных приостановлено еще в 1938 году, и они без приговоров содержатся под стражей на положении следственных. Возобновить следствие по этим делам и передать их в суд в обычном порядке нецелесообразно… Исходя из этого, НКВД СССР считает необходимым: 1) арестованных специалистов в количестве 316 человек, используемых на работе в Особом техническом бюро НКВД СССР, не возобновляя следствия, предать суду Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР; 2) в зависимости от тяжести совершенного преступления арестованных разделить на три категории: подлежащих осуждению на сроки до 10 лет, до 15 лет и до 20 лет… 4) в целях поощрения работы арестованных специалистов… предоставить право НКВД СССР входить с ходатайством в Президиум Верховного Совета Союза ССР о применении к осужденным специалистам, проявившим себя на работе в Особом техническом бюро, как полного условно-досрочного освобождения, так и снижения сроков отбывания наказания».

Ким обвинялся по расстрельному «подпункту», и Особому бюро он не мог принести никакой пользы. Однако и его коснулась целесообразность. В индивидуальном порядке.

Военная коллегия Верховного суда СССР располагалась близко к Лубянке — на улице 25-го Октября, бывшей Никольской, в доме № 23. На закрытом заседании 2 июля 1940 года председательствовал корпусной военный юрист Иван Матулевич, участвовавший в вынесении приговоров на всех трех «троцкистских» процессах. «Шпионажем в пользу Японии я никогда не занимался. Я был честным работником, — защищался Ким. — Мною было завербовано несколько японцев для секретной работы в пользу советской разведки… С 1937 года по сегодняшний день я работал на той же работе, что и до моего ареста. Разница в том, что меня не отпускали ночевать домой… Если вы, граждане судьи, сочтете показания врагов народа более вескими, чем моя 14-летняя служба в органах ОПТУ — НКВД, то прошу расстрелять меня, так как японским шпионом я жить не хочу, ибо таковым я никогда не был».