— Почему же у вас были настолько доверительные отношения с атташе Хата и Кавабэ, что они раскрывали перед вами засекреченных агентов?

— Я являюсь кадровым работником особой службы японского Генерального штаба и имею чин подполковника…

Ким понимает, что бредит наяву, пытаясь опровергнуть окружающий бред, но лишь подпитывает его.

— Раз так, вы должны были знать о создании японской агентуры на Забайкальской, Томской и Омской железных дорогах, а также агентуры на судостроительном заводе в городе Николаев, связь с которой японцы держали через директора Одесского музея Костенко. Знали? Не увиливайте, бесполезно. Ведь все известно, все уже в протоколе. Подписывайте.

«С моих слов записано правильно. Мотоно (Ким)».

Понимал ли Ким, что вносит вклад в приговор своим знакомым и лично не знакомым, но явно не виновным людям? Думаю, да. А может, он подписывался ложным именем в надежде, что когда дело дойдет до суда, пирамида выдуманных показаний рухнет. Не может же безумие длиться бесконечно? Во Внутренней тюрьме НКВД он содержался в одиночной камере и не представлял, что творится снаружи. Или догадывался, памятуя о прошлых арестах и процессах?

«Целый ряд лиц из числа антисоветского продажного отребья, привлеченных к суду в 1936–1937 гг. за шпионаж и диверсию по заданиям японцев, оказался старыми японскими разведчиками, завербованными еще в годы интервенции, — разъясняла ситуацию “Правда”, главная газета СССР. — Японская разведка всячески поощряла возможно более глубокую маскировку своих шпионов… В течение 10–15 лет эти гады смирно сидели в своих норах, выжидая инструкций от своих хозяев… Ряд шпионских дел говорит о том, что среди массы завербованных шпионов японская разведка выделяет определенную категорию особо доверенных агентов, которые на протяжении многих лет систематически были связаны с закордонным разведывательным центром. Этим агентам или “резидентам” японской разведки поручались не только сбор шпионских сведений и устройство диверсионных актов, но и вербовка новых шпионов… За последнее время изрядное количество чрезвычайно тонко замаскированных японских шпионов выловлено и разоблачено… Характерный случай, имевший место в Ленинграде: в 1936 г. там был разоблачен как разведчик пожилой японец — “рабочий”, прибывший в Ленинград и осевший там по заданию Генштаба еще в 1916 г. 20 лет сидел шпион на одном месте. К нему привыкли все окружающие, считали его “своим парнем”, посвящали его в государственные тайны. Из 20 лет, проведенных им в Ленинграде, шпион А. большую часть времени не вел активной шпионской работы. В 1934 г. он получил даже от своих хозяев специальное предписание прекратить всякую шпионскую деятельность: японская разведка берегла этого агента для чрезвычайно ответственных диверсионных поручений, которые он должен был начать выполнять во время войны Япония с СССР…»

* * *

Марианну Цын впервые вызвали на допрос 14 июня 1937 года. Следователь Верховин был спокоен и вежлив.

— С кем из проживающих в СССР японцев вы встречались?

Марианна рассказала о знакомстве с Маруямой (он все еще работал корреспондентом в Москве). Затем о встрече с Отакэ в его последний приезд в Москву и бывшим коммерческим атташе Каватани на художественной выставке, где она побывала вместе с мужем.

— В составе японской колонии в Москве у вас были связи?

Марианна назвала Хидзикату и Секи Сано. — Я всегда бывала в их обществе только в присутствии Кима…

Припомнила, как в 1927 году по поручению ВОКС (Всесоюзного общества культурной связи с заграницей) была гидом левого писателя Акиты, приглашенного в Москву на празднование десятилетия Октябрьской революции. Еще упомянула о давнем случайном знакомстве (услышала японскую речь в кинотеатре) с двумя студентами из Коммунистического университета трудящихся Китая — они обещали ей помочь трудоустроиться переводчицей японского языка, но разыскать их в университете не удалось.[33]

— Только позднее я догадалась о секретности этого учреждения…

Старший лейтенант Верховин не пытался вытянуть из Марианны показания против мужа — Ким и так во всем признался. Не требовал признаний в собственной шпионской деятельности — участь подследственной уже была предрешена. Он дал ей передышку и быстро подготовил постановление: «Цын М.С. следствием изобличается в том, что оказывала содействие своему мужу Киму Р.Н. в разведывательной работе в пользу Японии… Привлечь в качестве обвиняемой по ст. 58 п. 6 УК РСФСР». Заверив документ у начальника 7-го отделения 3-го отдела ГУГБ капитана Соколова и помощника начальника 3-го отдела капитана Найдича, он в тот же день продолжил допрос. В дополнительном протоколе записан один-единственный вопрос.

— Вам предъявляется обвинение в совершении преступления, предусмотренного ст. 58 п. 6, то есть в том, что вы оказывали содействие Киму Роману Николаевичу в шпионаже в пользу Японии. Признаете ли вы себя в этом виновной?

— Виновной себя не признаю. Я не только не помогала ему в разведывательной работе, но даже не знала о его причастности к каким-либо иностранным разведывательным организациям.

Марианну Цын переводят в Бутырскую тюрьму. 26 июля Верховин подписал у замнаркома Фриновского ходатайство о продлении следствия в связи «с выявленными новыми обстоятельствами в отношении арестованной». Это была лишь формальная формулировка. Следующий допрос состоялся ровно через месяц и вел его сержант госбезопасности Мальцев. Он расспросил Марианну об отце — Самуиле Матвеевиче, о начале службы переводчиком в ОПТУ, браке с Кимом и фактах знакомства с агентами, которых контролировал Ким.

28 августа сержант Мальцев составил обвинительное заключение. Оно полностью построено на показаниях подследственной, каждый факт истолкован как признак преступления. «Еще до поступления в ОГПУ — НКВД Цын имела обширные связи среди японцев, занимавшихся шпионской деятельностью». Доказательство? «В 1925 году в г. Чите познакомилась с корреспондентом японской газеты Маруяма, установленным разведчиком…» «Встретив двух студентов КУТК'а, приняв этих китайцев за японцев, проявила инициативу к сближению. Позднее, несмотря на прямое нежелание новых знакомых встречаться… энергично принимала ряд мер к сближению… Находясь на работе в аппарате ОГПУ — НКВД, Цын самостоятельно и через своего мужа Кима Р.Н. заводила новые знакомства с японцами (Каватани, Отаке, Хиджиката, Секи Сано, Акита)…».

Не важно, что Отакэ переводил на японский сочинения Ленина, Акита симпатизировал СССР, а Хидзиката и Сано считались левыми театральными режиссерами. Коварству японских шпионов нет предела. Недаром «Правда» писала: «Агенты, проникающие в СССР под различными безобидными вывесками — рабочих-эмигрантов, цирковых артистов, “левых” интеллигентов (режиссеров, литераторов и т.д.), — принадлежат к категории специально натренированных разведчиков-профессионалов». Хидзиката и Сано, как ни цинично это звучит, повезло — как подозрительные лица они были «выдворены из СССР» во Францию. Но их коллегу по цеху, режиссера Ленинградского театра им. Радлова Хаттори Санджи в мае 1937 года расстреляли как шпиона.