Разумеется, часто бывала здесь и Нэнси, в том числе потому, что у Дианы и Брайана она всегда могла повидаться с друзьями. Когда брак Ивлина Во рухнул, лишив Нэнси гостевой комнаты на Кэнонбери-сквер, сестра предоставила ей убежище на Букингем-стрит. Она почти все время там жила, и сюда все чаще стал наведываться Ивлин Во.

«Разделяете ли вы мое восхищение Дианой? — писал он Генри Йорку в сентябре 1929-го. — Мне кажется, она самая интересная в нашем поколении». Во, посвятивший «Мерзкую плоть» супругам Гиннесс, по уши влюбился в Диану. Сама она, уверяла Диана, в ту пору не распознала его увлечения, однако, учитывая предысторию и то, как Диана повергала в транс чуть ли не каждого мужчину на своем пути, трудно поверить, чтобы она ничего не заподозрила, когда во время ее первой беременности (Джонатан родился в 1930-м) блистательный молодой писатель повадился приходить и усаживаться каждое утро на ее постель, словно готовился к совместным родам.

Даже Нэнси, столь слепая, когда речь шла о ее собственных любовных делах, тут обнаружила достаточную проницательность. Наблюдала она вблизи и благополучную жизнь Дианы: деньги, парижские наряды, малышей (в 1931-м явился на свет второй сын, Дэсмонд), обожающего супруга — все, чему вполне можно было позавидовать. Но, наверное, тяжелее всего ей было смотреть на Ивлина Во, который вдруг превратился в очарованного Лизандра из «Сна в летнюю ночь». И не то чтобы он был нужен самой Нэнси — во всяком случае, не в качестве одуревшего от любви поклонника. Но символичным казалось, как смещаются в этом кругу привязанность и преданность (следом за Ивлином Во к ногам Дианы пал Роберт Байрон, и Во, тоже раздираемый ревностью, попрекал Диану тем, что она-де предпочитает ему Роберта). Столько лет Нэнси потратила на поиски друзей, с кем легче сносить бремя родительского гнета и безответной любви, и в мгновение ока они поместили в средоточие своей жизни Диану… Так впервые резко изменился характер отношений между двумя сестрами, белой и черной королевой, которые господствовали над остальными. Власть любой из них стала бы абсолютной, если бы не было другой сестры.

7 июля 1932 года Диана устроила в Лондоне бал в честь Юнити, которой вот-вот должно было исполниться 18 лет. Несколькими месяцами ранее Гиннессы переехали на Чейн-уок, в дом номер 96, где когда-то жил Уистлер. Великолепный особняк на берегу реки мог вместить 300 гостей в гигантском бальном зале. Среди гостей присутствовал и сэр Освальд Мосли — он же был тайной причиной, по которой Диана затеяла это празднество.

«Ты была прекрасна, будто верховная богиня, — писала Диане другая светская дама, Эмеральд Кунард. — Свежа и словно в каплях росы Олимпа». Роберт Байрон вторил: «Лучший праздник, даже среди твоих. Меня словно воскресили из мертвых». Много лет спустя художник Осберт Ланкастер‹1›, тоже побывавший на этом вечере, высказал несколько иное мнение. Он приехал на бал вместе с Джеймсом Лиз-Милном. В то время в суде слушалось знаменитое дело об убийстве: Элвира Барни, молодая женщина из общества, обвинялась в том, что застрелила своего любовника в Кенсингтон-мьюз, но благодаря усилиям чрезвычайно дорогого адвоката была оправдана. «В экономике продолжался кризис, — вспоминал Ланкастер, — что тоже не улучшало отношения к высшим классам. Толпа, собравшаяся возле особняка, была настроена злобно. Они все поминали нам эту миссис Барни».

Не только во время представления дебютанток ко двору народ выстраивался вдоль Молла — любые светские мероприятия привлекали зевак, желавших посмотреть, как будут съезжаться гости (или, как в этом случае, застать момент, когда Огастаса Джона, вусмерть напившегося, вынесут из особняка на Чейн-уок двое лакеев). Замечание Ланкастера о настрое толпы существенно: контраст между такими богачами, как Гиннессы, и обычными лондонцами в пору Великой депрессии достиг опасной крайности (примерно как сейчас). Диана, можно сказать, дала себе труд выйти замуж — и только. Богатство проявлялось более сдержанно: тогда не отапливали пустующие усадьбы и не арендовали под детский праздник остров Неккер, но все же бесконечное самоуслаждение граничило с вульгарностью. Обожавший Диану муж, боготворившие ее друзья, статьи в «Татлер» и «Байстендер», умилявшиеся каждому ее чиху (новой прическе, манере надевать брюки для работы в саду), приглашение сыграть Пердиту в новой постановке «Зимней сказки» у Кокрена (решительный отказ: это было не в ее вкусе)… С какой легкостью она повергла мир к своим стопам — а ей едва исполнилось двадцать два года. Лето на Средиземноморье, прекрасная картина Стэнли Спенсера, подаренная Брайаном после рождения Джонатана, обюссонские ковры в детской («малышам полезно смотреть на что-то красивое, пока они тут ползают»), отдельные ванные комнаты у супругов (ее свекор считал это неотъемлемой принадлежностью цивилизованной жизни в ту пору, когда подавляющее большинство англичан довольствовалось жестяным корытом и уборной во дворе), беседка в Биддсдене с мозаикой Бориса Анрепа, сама Диана среди прочих персонажей в роли Эрато… Единственный монстр в этом мире чудесных снов — огромный волкодав Пилигрим, которого она кормила с рук сырым мясом.

Но первые «голодные походы» пробудили в Диане интерес к политике, столь же глубокий, как у Джессики, хотя она меньше по этому поводу шумела. Спустя много лет в рецензии на историю рабочего движения Диана с живым состраданием вспомнит «ужасную дефляцию 1926 года, при Болдуине, шахтеров, которых голод принудил сдаться, когда Всеобщая стачка закончилась ничем… сокрушающую бедность, кошмар безработицы, чудовищные условия той эпохи». И она точно знала, на кого возложить вину за послевоенные страдания: «Тори были у власти и ничего не предпринимали». Деборе она потом писала, что с шестнадцати лет сделалась «решительным противником» тори. Но и лидер лейбористов Рэмси Макдональд ей не приглянулся: глава Национального правительства (1931–1935), призванного вывести страну из тупика, «фактически был тори». С юности Диана определила свою партийную ориентацию (голосовала она единственный раз за всю жизнь) как «либерал в духе Ллойд-Джорджа». Со временем Ллойд-Джордж выскажется в защиту Освальда Мосли и против войны с Германией, чем еще более заслужит расположение Дианы, — однако до того он постарается урезать власть палаты пэров, той самой, от которой зависел статус Митфордов. Это один из парадоксов ее жизни, как и пожизненная антипатия к партии богатых — пусть сама она едва поспевала переезжать из одного прекрасного особняка в другой, а через ее руки так легко скользили несметные богатства. Но Диана не была «социалисткой с шампанским» — эта порода тоже удостаивалась от нее лишь презрения. Скорее Диана родилась радикалкой, и родилась не вовремя.

«В 1932 году мы все, у кого была хоть капля мозгов, задумывались о политике, — писала она впоследствии. — Мы были уверены, что поколение родителей развязало войну и что с помощью ума и воли ужасные последствия войны удастся преодолеть и мир изменится». Ах эта вера в перемены! Она столь соблазнительна, особенно для юных. И столь безответственна, ведь, как правило, происходят совсем не те перемены, о каких мечтали.