Модернизм книги, циничная издевка над собой напоминают Ивлина Во. Хотя Нэнси вовсе не подражала «Мерзкой плоти», которая была опубликована (и не слишком ей понравилась) к тому времени, как она дописала свой роман, все же ей пришлось кое-что изменить в «Шотландском танце», чтобы избежать обвинений в плагиате. И от предложенного Сидни каламбура Our Vile Age[11] тоже пришлось отказаться, но стоит заметить, что мать, якобы всегда критиковавшая Нэнси, проявила достаточно интереса к ее книге, чтобы придумать название. А вот Дэвид отреагировал в духе собственного двойника (вернее, карикатуры) генерала Мергатройда. Странное дело, маленькую Нэнси он обожал, гордился ею, когда она стала взрослой женщиной, но в промежутке между этими двумя периодами они постоянно трепали друг другу нервы. Отец был в ужасе от публичной известности — неизбежной участи красивой молодой писательницы. В особенности лорд и леди Ридсдейл возражали против посвящения: как уведомляла «Санди диспэтч», книга посвящалась «жениху». Их опасения вполне понятны. Можно было даже заподозрить, что Нэнси назначила объектом своей страсти гея и католика с единственной целью изводить «достопочтенных», как она их именовала, если бы ее письма не были пронизаны чувствами, столь расточительно изливаемыми на «жениха». Дэвид давно распознал гомосексуальные склонности Хэмиша, и, скорее всего, Сидни тоже догадывалась. В 1929 году, гостя в Нортумберленде, Нэнси радовалась тому, как «божественно» ее бабушка отнеслась к Хэмишу, хотя ненавидела его предков (по обеим линиям шотландских аристократов), но семидесятипятилетняя Климентина как раз могла и не разобраться в ориентации «жениха», а с формальной точки зрения он вполне подходил.

В письме к Диане после публикации «Шотландского танца» Нэнси сообщает, что вместо восторгов книга вызвала у родителей великое недовольство, став символом всего, что их пугало в дочери. Они обвинили ее в том, что она якшается «с пьяницами», губит свое здоровье и репутацию. Этим летом она в Лондон не поедет, постановили они. Учитывая, что пора юности для нее безнадежно миновала (в двадцать шесть лет!), ей вообще пора отказаться от светской жизни и смириться со скромным существованием в деревне.

Сделав поправку на свойственные Нэнси преувеличения, мы все же принимаем возмущение ее родителей как несомненный факт. Дэвид лишил ее ежегодного содержания в 125 фунтов — отчасти из-за собственных финансовых проблем, отчасти в наказание. Чего они так боялись?

Трудно сказать. Учитывая наклонности Хэмиша, девичья честь едва ли была под угрозой. Хотя потом будущая невестка Нэнси обзовет ее «товаром, потерявшим вид», намекая на любовные связи (с кем? с сэром Хью Смайли?), ни малейших доказательств в пользу таких обвинений нет. Скорее это просто злопыхательство, пищу для которого дало затянувшееся пребывание в девицах. Сам факт, что Нэнси никак не находила себе мужа в том мире, где для женщин не предусматривалась иная карьера (и еще не было феминистской литературы, которой они могли бы забросать своих критиков), обусловливал уязвимость Нэнси для разного рода сплетен. А она не обладала божественной самоуверенностью Дианы, чтобы небрежно отмахнуться. В итоге, как она писала Диане, она более-менее смирилась с требованиями родителей и осталась на лето в Оксфордшире.

Какое вместилище противоречий это угрюмое дитя, этот утонченный талант! Но ведь ей предоставлялся путь бегства из семьи — сэр Хью, — а она его отвергла. Хорошо еще, что у Нэнси имелись друзья (умение сохранять дружбу до гробовой доски — еще один ее дар), и, на ее счастье, это были и самые любопытные мужчины того поколения.

Хэмиш, о чем в глубине души Нэнси, вероятно, догадывалась, был из них наименее значительным. Гораздо важнее была компания изысканных умников, эстетов, которых для удобства классификации относят к «блистательной молодежи», хотя их влияние было более длительным. Знакомство с ними Нэнси завязала вскоре после выхода в свет, и к концу двадцатых годов у нее сложился постоянный дружеский круг. Она общалась с ними в Лондоне и в Оксфорде, где большинство из них училось (как и Хэмиш, но его в итоге исключили), и опять-таки, как и Хэмиш, большинство из них были гомосексуалами. Их совершенно не смущал острый ум Нэнси. Время от времени они наведывались в Свинбрук и рыскали по имению в своих просторных штанах, мечтая о cachet faivre[12], а Дэвид предлагал им «мыслителей», то есть свиные мозги, и никак не мог смириться с их особенностями. «В выходные они праздничной ордой слетались из Лондона или Оксфорда, — писала Джессика в „Достопочтенных и мятежниках“. — Буд [Юнити], Дебо и меня надежно изолировали от приятелей Нэнси, мама опасалась их дурного влияния. „Что за компания!“ — восклицала она… Они общались на жаргоне того времени, только и слышно было: „Лапочка, ах, это божественно, слишком божественно, о нет, с души воротит, какой позор!“»

Очень скучно они выглядят в этом описании, словно актеры в дилетантской постановке «Водоворота», и это несправедливо: наверное, они были замечательны, ведь нечасто люди идеально подходят друг другу и своему времени. К тому же у них не было телевизора, не говоря уж об интернете. Казалось бы, очевидно, и не стоит лишний раз упоминать, но ведь это один из ключевых факторов в истории Митфордов — безусловная обязанность развлекать, не замыкаясь на себе, заполнять часы усилиями и выдумкой, поскольку возможности включить экран и предоставить ему проделать за тебя всю работу попросту не существовало. В результате жизнь была более утомительной, порой и скучной, но в итоге куда более насыщенной, куда более реальной!

А уж друзья Нэнси в особенности обладали всеми возможностями, чтобы сладить со злой скукой без помощи Инстаграма. Среди них были Брайан Говард (прототип Энтони Бланша из «Возвращения в Брайдсхед»), Гарольд Эктон (тоже повлиявший на образ Бланша, «самый умный из наших друзей», по оценке Дианы), его брат художник Уильям Эктон (он нарисовал знаменитые карандашные портреты девочек Митфорд), дизайнер Оливер Мессел, будущий кинопродюсер Джон Сутро, писатель Роберт Байрон (еще один гомосексуал, заинтересовавший Нэнси) и Марк Огилви-Грант, согласившийся иллюстрировать «Шотландский танец». По словам Дианы, Марк был «для Нэнси почти братом»‹46› и с ним она делилась всеми своими горестями по поводу Хэмиша. Видимо, Нэнси догадывалась, что этот ее друг слишком добр и не скажет вслух то, чего она не могла слышать. А вот Роберт Байрон, признавалась она Марку, над ее попыткой самоубийства смеялся до колик.

Марк был кузеном Нины Сифилд, близкой подруги Нэнси, и, несмотря на гомосексуальность, подумывал жениться на своей родственнице — вот еще один повод для Нэнси считать гомосексуальность неким состоянием, в которое мужчина может по своей воле войти или выйти. Главным образом именно Марк привел в жизнь Нэнси эту славную компанию, хотя имелись и другие связи, например, Эктон знал Тома Митфорда еще по Итону. Был еще один список друзей, в Свинбруке никогда не бывавших, но оттого не менее дорогих: Джон Бетжемен и в особенности Ивлин Во, чья первая жена, «Ивлин-Она», дебютировала в один год с Нэнси. В 1929 году супруги Во жили на Кэнонбери-сквер и выделили Нэнси гостевую спальню. Это как нельзя лучше устроило бы Нэнси, но прожить вместе с друзьями ей удалось всего месяц, поскольку в то лето их брак распался. «Ивлин вздумала наставлять мне рога с [Джоном] Хейгейтом», — жестко сообщал обманутый муж в письме к Эктону. Они развелись, Нэнси встала на сторону Ивлина Во, и их дружба, — которая, на радость потомкам, поддерживалась путем остроумнейших писем, — со временем станет одной из самых важных в ее жизни.