Майлз дернулся, словно в судороге, от телефонного звонка.

– Это ты, дорогой? – услышал он нежный голосок Пенни. – Я звоню в неподходящий момент? Прости, если так.

Словно застигнутый всевидящим оком, он инстинктивно прикрыл только что выложенную им на стол папку каким-то первым попавшимся ему под руку бланком.

– Нет-нет, все в порядке.

– Мне позвонили насчет той лекции в Барнарде. Ты помнишь? Она состоится. Мы с Салли решили пойти.

– Отлично.

– Тебе придется самому заказать ужин. Я оставлю меню «Чайна-Гарден» у телефона на кухне.

– О'кей.

Она помолчала. Он слышал ее дыхание.

– Может, мне остаться дома?

– Нет-нет. Не стоит менять свои планы. Желаю тебе приятно провести время.

– Ты нормально себя чувствуешь? Ее вопрос почему-то задел его.

– Да, – твердо заявил он.

В трубке раздался звук поцелуя, затем трубка была повешена. Он положил свою. Теперь он мог заняться папкой. Раскрыв ее, Майлз сразу обратил внимание на то, что не было замечено им второпях в кабинете Ричарда. В папку был вложен отдельный, пожелтевший от времени конверт, на котором крупными буквами было написано: «Кэтрин Хеншоу».

Стараясь не думать о том, что он совершает, Майлз достал из незаклеенного конверта пачку листков и принялся за чтение.

Беверли Уинтерс затянулась сигаретой, стряхнула длинный столбик пепла в пепельницу на бронзовой подставке возле ее стула, откинув голову, проследила, как колечко дыма уплывает вверх к потолку. Она все никак не могла найти удобную и выгодную для себя позу. Избегая устремленного на нее сосредоточенного взгляда доктора Прескотта, она водила глазами по сторонам, рассматривая окружающие ее предметы.

Кабинет психиатра был обставлен неважно, не то чтобы бедно, но, на ее вкус, банально и тускло. Все эти «психи», как их называют на жаргоне, пользуются услугами одного и того же бездарного декоратора или покупают мебель со скидкой на складе где-нибудь на отшибе. Ее раздражала виниловая обивка стульев, кушетка, на которой наиболее озабоченные своим душевным состоянием пациенты возлежат и делятся с врачом своими свободными ассоциациями, а особенно выводили ее из себя внушительного размера настольные часы, отсчитывающие продолжительность сеанса. Они были расположены так, что только доктор Прескотт мог следить за временем. Ей же оставалось или гадать, сколько минут еще не израсходовано, или сверяться со своими наручными часиками, что, конечно, не укроется от наблюдательного психиатра.

Вдоль одной стены располагались книжные полки, сплошь забитые специальной литературой по психиатрии и соответствующей периодикой, собранной за много лет, переплетенной в увесистые фолианты с золотым тиснением. Здесь были книги обо всех эмоциональных травмах, каким только подвержена человеческая личность. Заглавия изобиловали такими словами: как «потеря», «расстройство», «зависимость», «фобия».

Беверли задалась вопросом: читал ли доктор Прескотт все эти труды, или они были тщательно подобраны и выставлены, чтобы производить впечатление на пациентов? За столом психиатра на стенке были развешаны его дипломы – бакалавра медицины колледжа Боудойн и доктора психиатрии Колумбийского университета.

Последние пять лет, дважды в неделю, Беверли каждый раз приходилось ждать возле кабинета в тесной приемной, сидя в неудобном кресле, глядеть на скучную побеленную стену и две цветные фотографии морского побережья, которые она изучила до мельчайших деталей, или углубляться в чтение популярных журналов. Доктор Прескотт предлагал пациентам «Пипл», «Ньюсуик» и «Нью-Иоркер», в лучшем случае – двухмесячной давности, потрепанные, захватанные пальцами, с загнутыми уголками и недостающими страницами.

Читая устаревшую информацию, представленную как самую свежую, Беверли погружалась в очень странное состояние. У нее возникало чувство, что она стала невидимой, что течение ее жизни остановилось, а перед ней разворачиваются события будущего. Чаще всего именно в этот момент доктор Прескотт распахивал дверь в кабинет и приглашал ее зайти.

«Мы готовы. Прошу».

Эти слова, произнесенные его приятным обволакивающим баритоном, неизменно пробуждали в Беверли нелепую надежду на то, что внутри ее ждет, лежа на кушетке для пациентов, мужчина ее мечты.

Беверли участвовала в этом ритуале неделя за неделей, и все ради сомнительного удовольствия просиживать зад на неудобном стуле, вести беседу сама с собой и платить за это по двести десять долларов. Сущий грабеж на большой дороге! Часто ей приходило в голову, что ее мозги гораздо лучше прочистятся, а настроение поднимется после массажа, вкусного ленча и покупки чего-нибудь «для души», причем обойдется это примерно во столько же, но как-то получалось, что она каждый раз отвергала такой вариант.

Вероятно, доктор Прескотт опутал ее сетью и настолько крепко привязал к себе, что без его регулярных проникновений в ее подсознание она становилась просто невменяемой, распад личности был налицо, а затем – прямая дорога в заведение для душевнобольных. Так или иначе, хотя она сама не могла разобраться почему, ее тянуло возвращаться в этот кабинет каждый вторник и четверг, одиннадцать месяцев в году. И так на протяжении уже пяти лет.

Август был исключением, вынужденным, но ставшим с годами уже привычным и даже желанным перерывом. Доктор Прескотт, как и многие другие психиатры, практикующие на Восточном побережье, на месяц переселялся в Труро, маленький городок поблизости от оконечности мыса Код, штат Массачусетс. Должно быть, там делалась скидка приезжающим на лето «психам», или их туда заманивали чем-то иным, но ежегодный отъезд психиатров на каникулы в одно и то же место ассоциировался у нее с поведением горбатых китов, пересекающих океаны, чтобы в определенной точке земного шара произвести на свет потомство. Воображение рисовало ей картины того, что собой представляют берега мыса Код в такое время – пляжи, заполненные бледными, без признаков загара мужчинами в закрытых купальных костюмах и носках почти до колен, беспрестанно задающими друг другу вопросы типа: «Если я брошу вам в лицо горсть песку, то какие чувства вы при этом испытаете?» Она была рада, что проводит лето в Хэмстеде. Ни один психиатр, даже берущий по двести десять долларов за сеанс, не мог себе этого позволить.

Она посмотрела на врача. Доктор Прескотт всегда выглядел одинаково и одевался однообразно – клетчатая рубашка, застегнутая доверху, серая жилетка, отглаженные брюки цвета хаки. Вообще-то он был привлекательным мужчиной, но Беверли ни разу не сказала ему об этом. Предполагалось, что она должна говорить в присутствии врача обо всем, что думает, выкладывать в своих монологах любые мысли, в том числе и о чувствах, которые пробуждает в ней психиатр, но в некоторых ощущениях ей было неловко признаться даже ему. Время не проредило густую поросль его каштановых волос, зачесанных назад на затылок, чтобы открывался внушительный рельефный лоб. Его лицо без единой морщины и хрупкое телосложение создавали впечатление человека без возраста, вернее, неизменного возраста, подходящего для его профессии. На вид ему можно было дать сколько угодно – от тридцати восьми до шестидесяти лет.