Всеволод Михайлович Антонов никаких песен не пел, за исключением финального куплета песни «Все это рейв»: «Ну а мы, ну а мы пидарасы, наркоманы, фашисты, шпана, как один социально опасны, и по каждому плачет тюрьма». С годами Севыч дошел в исполнении этой сентенции до абсолютного совершенства. Он вносил в нее то галичевские (опять-таки) нотки, то какую-то аховую цыганщину — я подозреваю, что сам Константин Кинчев исполнял это свое сочинение несколько реже, чем Севыч. Он вообще гениально интонировал. С его тембром и навыком петь «Сокольнички» ему просто необходимо записать сольный альбом — такая попытка уже была, но не слишком удачная. Шнуров ее не одобрил. (Впрочем, я бы на месте Севыча просто собрал все концертные исполнения куплета про пидарасов-фашистов-шпану да и шлепнул бы их на компакт-диск.)

Севыч прыгал в зал, имел ремень с удивительной пряжкой в виде букв S,E,X, рассказывал со сцены анекдоты, подпевал, где нужно, и вообще служил бессменным обладателем приза зрительских симпатий. Слушать его речи — это мало с чем сравнимое удовольствие. Однажды мы сидели с Севычем, и он одновременно называл словом «мама» меня, стоящую на столе бутылку водки, проходящую мимо официантку, а также разговаривающую с ним по телефону девушку. При всем разгуле омонимии ясность произнесенного оставалась кристальной. Севыч меломан — едва ли не единственный в «Ленинграде». По крайней мере, только с ним я мог обсудить что-то типа дабстепа, неофолка и прочей ерунды, на которую мы с ним оба с удовольствием велись, а прочая группа скорее посмеивалась. Севыч в некотором смысле нерв «Ленинграда» — у него у самого нервы ни к черту, и любые вкусовые промахи коллектива он чувствует лучше всех. На сцене он был похож на Леннона — с годами, правда, это сходство все более утрачивалось и постепенно сошло на нет. К 2007 году Севыча принимали уже в лучшем случае за Шемякина.

И Севыч, и Пузо бесчинствовали на концертах за десятерых, но негодником № 1 был, разумеется, Ромеро. Это был настоящий Левиафан «Ленинграда». Несравненный хтонический символ коллектива и неплохой на самом деле саксофонист. Четыре года спустя Шнуров, видимо заскучав по былой хтони, попробовал сделать нечто подобное из Стаса Барецкого. Однако Барецкий все-таки делает шоу вполне сознательно. Ромеро же никакого шоу не конструировал. Он сам по себе был шоу. Обитатель поселка Морозовка, ражий татуированный детина, похожий на боцмана-корсара, в свободное от «Ленинграда» время обучал детей игре на баяне и сочинял собственные песни («Называй меня просто Эминем», «Мумия принца» etc). Даже Шнуров, традиционно кичившийся своей способностью все и всегда в группе контролировать, однажды признался мне, что ему частенько бывало не по себе, когда рядом на сцене сопел в свой саксофон этот «монстр рока» (шнуровское выражение). Впоследствии, расплевавшись с группой, Ромеро унес с собой эту частичку черного бреда, которая была на самом деле исключительно важна для «Ленинграда», поскольку она создавала своеобразный противовес проникающему шнуровскому обаянию. С уходом Ромеро «Ленинград», несомненно, стал слаженнее и содержательнее, но он лишился объема. От группы исходило настоящее еретическое величие в тот момент, когда Ромеро переставал играть, вытягивался в струнку и вскидывал вверх правую руку в престранном приветствии несуществующей армии, потом снова хватался руками и губами за свой саксофон, издалека напоминающий кипятильник, от чьих звуков температура в зале сразу повышалась вдвое. Как-то раз мой приятель дизайнер попросил меня свести его с кем-нибудь из группы «Ленинград», причем желательно с Ромеро. В тот же вечер в «Китайском летчике» я подвел его к объекту. На поспешные излияния вполне искренних восторгов Ромеро отреагировал коротким: «Пошел на хуй, ублюдок». Приятель мой ужасно расстроился. «Ну как же так, — растерянно бормотал он, — я же ваш поклонник». Ромеро добродушно пояснил: «Рожа мне твоя не нравится».

Настроение у Ромеро менялось стремительно — я хорошо помню, как на одном из концертов в ДК МАИ Ромеро сперва с наслаждением демонстрировал публике член, а потом, резко изменившись в лице, он решительно застегнул штаны и столь же решительно пнул в харю какого-то несчастного, имевшего неосторожность подойти вплотную к сцене. Учитывая комплекцию Ромеро, человеку не поздоровилось. Извиняло разбушевавшегося саксофониста только то, что удар был нанесен в процессе исполнения песни «Танцы танцевать», в которой по сценарию значились слова «а я ему двинул ногой по роже». Шнуров как мог укоризненно посмотрел на Ромеро, покрутил пальцем у виска, но концерт прерывать не стал.

Однажды на каком-то концерте соседкой «Ленинграда» по гримерке оказалась Ирина Салтыкова. Мы сидели там с Ромеро и Квасо и пили водку, ожидая выступления. Вошла запыхавшаяся, отпевшая Салтыкова — ей нужно было переодеться. Салтыкова посмотрела на нас сперва вопросительно, но через секунду во взоре ее возникло абсолютное, дистиллированное безразличие — с тех же успехом она могла бы переодеваться при домашних животных. Не отворачиваясь, она стала решительно стаскивать с себя платье. Надо сказать, что увлеченные напитком Ромеро и Квасо действительно не обратили на полуголую шансонетку ни малейшего внимания.

Неприятности от близости «Ленинграда» если и случались, то исключительно комического свойства. Зимой 2000 года я затеял лечение зубов. Мне поставили несколько временных пломб и велели явиться через неделю, только ни в коем случае все это время не пить. Я честно последовал совету, но ровно в назначенный день случился концерт в ДК МАИ, куда я и отправился вместо врача. С тех пор я больше ни разу не опускался в стоматологическое кресло, зубы благополучно разрушились, и всякий раз, когда обломки начинают ныть, я утешаю себя воспоминаниями о той буйной зиме. Я думаю про занесенную грязным снегом дорогу в ДК МАИ, про водку на заднем сиденье такси и про Ромеро, который сидит рядом и, к ужасу таксиста, выкрикивает на разные лады странное слово: «Абэб! Абэб! Абэб!»

Когда группа молода, забавно наблюдать за тем, как она встревает в самые неожиданные контексты. Например, какая может быть связь между группой «Ленинград» и Осипом Мандельштамом? Между тем она есть — когда Вдовин заболел и отказывался ехать в Москву, занимавшийся ими тогда Дмитрий Ицкович советовался по поводу Игоря с Юрием Фрейдиным, который в свое время был лечащим врачом Надежды Яковлевны Мандельштам. Какая связь между группой «Ленинград» и журналом Vogue? Имеется, увы, и такая.

В октябре 2001 года я собирался пойти поработать литературным редактором «Вога». После целого ряда переговоров у меня была назначена финальная встреча с Аленой Долецкой, во время которой мы окончательно должны были обо всем договориться. Но накануне был концерт, и часть ансамбля отправилась ночевать ко мне на «Аэропорт». Поехали Севыч и басист по прозвищу Макс Колотушка. Когда утром я очнулся и посмотрел на часы, они показывали половину одиннадцатого. Встреча с Долецкой была назначена на десять в «Марриотте» на Петровке. Я набрал номер, с ужасом извинился. Алена без особого энтузиазма в голосе велела все же приходить — правда, на сей раз не в гостиницу, а в редакцию. Когда она отчеканила последнюю примирительную фразу, с кухни раздался страшный грохот — это Макс Колотушка, уснувший прямо на стуле, полетел-таки на пол. Падение Колотушки разбудило Севыча, мы уселись втроем на кухне и стали совещаться, что же мне, собственно, теперь делать. Пока совещались, выпили еще бутылку, и я поехал в Vogue — но не один. Для храбрости я прихватил с собой Макса Колотушку, а для глупости зачем-то напялил на себя его жуткую грязно-бурую косуху, в которой только в издания группы Conde Nast и устраиваться. Басиста мне пришлось вести под руку, поскольку он: а) ничего не видел без очков, которые разбились при падении, б) уже опять нарезался. По дороге мы взяли пива, а также букет лилий и в таком виде предстали на пороге издательства Conde Nast. В здание Колотушку не пустили. Дальше я пошел один — в этой куртке и с этими лилиями, и, может быть, даже с бутылкой пива. И хотя никто, собственно, не требовал от меня объяснений, я зачем-то начал рассказывать и про концерт, и про ночные посиделки, и про разбитые очки. Алена неожиданно обрадовалась: «Ой, „Ленинград“! Я их обожаю. Но у меня нет, к сожалению, их записей. Вы не знаете, где можно их достать?» Это Алена сказала зря, потому что дальше я уже пустился во все тяжкие. «А знаете, — неожиданно сказал я, — они сейчас написали шикарную новую песню. Называется „Где же вы, бляди, выручайте дядю“. Они, представьте, буквально вчера ее сочинили!» Алена сочувственно улыбнулась. Я не унимался: «Да я вам все запишу! Я вам все это запишу на кассету».