Джеймс Энглтон начал рассматривать борьбу с советским шпионажем «не столько с точки зрения идеологии, сколько как образ жизни». В последние годы войны и первые годы мира агенты Энглтона наводняли каждый уголок Италии, государственную службу, военные силы, разведку и политические партии, включая итальянскую компартию, поддерживаемую СССР. Подобно Эллиотту, Энглтон тщательно создавал себе предельно эксцентричный образ: он давал своим агентам ботанические прозвища, такие как Инжир, Роза или Томат, щеголял в меховой накидке с высоким воротником, благодаря чему выглядел «точно британский актер, подражающий шпиону тридцатых». За спиной коллеги называли его «трупом» и дивились его странностям. «Этот парень попросту из другого мира», — сказал один из них. Но дело свое он знал. К 1946 году он успешно проник ни много ни мало в семь иностранных разведок, обзаведясь списком из пятидесяти с лишним активных информаторов, причем большинство из них были довольно сколькими типами, а некоторые — предельно скользкими. Среди наиболее эффектных — и наиболее изворотливых — была княгиня Мария Пиньятелли, вдова итальянского маркиза, связанного с Муссолини, предложившая УСС свои услуги в качестве информатора, чтобы сообщать об остаточных явлениях итальянского фашизма. Однако Энглтон выяснил, что прежде Пиньятелли имела связи с немецкой разведкой; он никогда не мог полностью доверять шпионке, которую с более чем сдержанной симпатией именовали княгиней Свиньей[11]. Еще более двусмысленную роль играл Вирджилио Скаттолини, грузный итальянский журналист, автор полупорнографических бестселлеров, таких как, например, «Амазонки в биде» (не очень-то соблазнительное название). Эта побочная деятельность не помешала журналисту получить должность в газете Ватикана. В 1944 году он предложил снабжать УСС в Риме дипломатическими документами и телеграммами из Ватикана, включая копии отчетов папского нунция в Токио, напрямую контактировавшего с крупными японскими чинами. Энглтон вознаграждал Скаттолини по-царски, выплачивая ему по пятьсот долларов в месяц. Его донесения пересылались прямо к Рузвельту и считались настолько секретными, что доступ к ним могли санкционировать только президент и госсекретарь США лично. Но вскоре у Энглтона возник повод для сомнений: выяснилось, что Скаттолини норовил продать тот же самый материал другим разведкам, включая МИ-6. Настоящий кризис наступил, когда Скаттолини довел до сведения американцев разговор, состоявшийся между японским посланником в Ватикане и его американским коллегой, — как выяснил Государственный департамент США, этого разговора вообще не было. Скаттолини попросту высасывал информацию из пальца и продолжал этим заниматься даже после того, как Энглтон его уволил. В 1948 году итальянца посадили в тюрьму за то, что он сфабриковал целых два тома, якобы представлявших собой «Секретные дипломатические документы Ватикана».

Чрезвычайно досадный эпизод со Скаттолини стал первым пятном на карьере Энглтона. Кроме того, он усугубил естественную склонность американца к повышенной подозрительности. Наблюдая в свое время, как британцы успешно ведут «двойную игру» против немцев, он понял, «насколько уязвимой может оказаться даже самая, казалось бы, надежно защищенная разведка перед тайным внедрением вражеских сил». Поразмыслив, Энглтон начал подозревать, что Скаттолини мог быть двойным агентом, внедренным СССР, чтобы нарочно сеять дезинформацию. Двурушничество шпионов, подобных княгине Свинье и Вирджилио Скаттолини, видимо, усилило недоверие Энглтона ко всем, кроме нескольких приближенных; его все сильнее охватывала одержимость двойными агентами и «византийскими возможностями, открывавшимися на ниве контрразведки». Во время визитов Энглтона в Берн Эллиотт заметил растущее недоверие американского друга, его навязчивую склонность к коллекционированию секретных документов, его почти религиозную приверженность секретности. Энглтон ежедневно искал в своем римском кабинете «жучки», «ползая по полу на четвереньках», убежденный, что советская разведка пытается прослушивать его разговоры так же, как он их прослушивал. «Его настоящей страстью было распутывать сплетаемые КГБ сети обмана, внедрения и интриг, — писал Эллиотт. — Превыше всего он ставил секретность, возможно, даже секретность ради самой секретности».

Подлинное чувство родства Энглтон испытывал только с другими шпионами и впоследствии вспоминал о том, как дружба, секретность и профессиональное товарищество объединились во время его пребывания в Риме. «Мы были… чертовски добрыми друзьями, — говорил он. — Я считаю, что только при таких условиях контора и может работать». Во многих странах мира между американской и британской разведкой шло соперничество, но у Энглтона с Эллиоттом почти не было друг от друга секретов, а еще меньше у них было секретов от Кима Филби.

Во время очередного приезда Филби в Рим Энглтон рассказал ему об одном из своих достижений, которым особенно гордился: ему удалось установить прослушку в кабинете Пальмиро Тольятти, одного из создателей Итальянской коммунистической партии и ее генерального секретаря. Во время войны Тольятти находился в Советском Союзе, где выступал с радиообращениями, призывая итальянских коммунистов противостоять нацистам, а после свержения Муссолини вернулся в Италию для участия в демократическом правительстве национального единения. Из-за связей с Москвой Тольятти вызывал у американцев особые подозрения, и вот теперь Энглтон хвастался, что записывает каждое слово, произнесенное в кабинете лидера коммунистов. Несколько недель спустя Борис Кретеншильд направил послание в московский Центр: «Стэнли сообщил, что контрразведывательный отдел УСС в Италии установил микрофон в здании, где работает Тольятти, благодаря чему они теперь могут прослушивать все разговоры».

Осенью 1946 года Филби объявил, что женится на Эйлин Фёрс — эти новости потрясли и Эллиотта, и Энглтона, пребывавших в полной уверенности, что Филби давно женат на матери своих детей. Но Филби до сих пор отказывался жениться на Эйлин, несмотря на все ее мольбы, по той простой причине, что уже был женат на иностранной коммунистке. Однако, поднимаясь по карьерной лестнице в МИ-6, Филби смекнул, что именно этот скелет в его шкафу, битком набитом подобными вещами, придется предать огласке. Он встретился с Валентайном Вивьеном — тем самым, кто в самом начале с такой легкостью открыл ему путь в контору, — и признался, что, будучи пылким юнцом, женился на австрийке левых взглядов, с которой теперь собирался развестись, чтобы наконец сделать Эйлин честной женщиной. Это откровение, похоже, не заставило Ви-Ви и на секунду задуматься.

Филби связался с Литци, теперь жившей в Париже, дружески и без всяких проблем получил ее согласие на развод, а через неделю после развода, 25 сентября, расписался с Эйлин в бюро записей актов гражданского состояния в Челси. Эллиотт, по уши занятый выполнением своих обязанностей в Швейцарии, не смог присутствовать на церемонии, но послал молодым гигантский букет и ящик шампанского. Свидетелями стали Томми Харрис, руководитель двойных агентов МИ-5, и Флора Соломон, подруга Филби и бывшая начальница Эйлин, которая и познакомила их в 1939 году. Затем гости переместились в фамильный дом Филби на Карлайл-сквер, где началась хмельная вечеринка, продолжавшаяся до поздней ночи. Присоединившиеся к ним друзья и коллеги из МИ-6 были рады поднять бокал за столь запоздалое бракосочетание, вполне соответствовавшее слегка богемному образу Кима. Старший коллега Филби по МИ-6 Джек Истон, впоследствии ставший заместителем директора, заметив, как явно гордится новобрачный растущим семейством, воскликнул: «Какой, должно быть, славный парень этот Ким!» Флора Соломон испытывала почти собственническую гордость, наблюдая «счастливый конец» в истории молодой четы: «Ким, счастливый и преданный отец, делал успешную карьеру в Форин-офисе, а Эйлин казалась спокойной и довольной». Что касается ранних увлечений Филби коммунизмом, то, как рассудила Соломон, они, «по-видимому, остались в его туманном юношеском прошлом».