Храмы здесь были повсюду. Старинные и новые, украшенные статуями Отпустившего и картинами по штукатурке, на которых служители гнали Гневного и его злобные полчища – причем на многих изображениях Гневный имел ярко выраженные артийские черты, а где-то выглядел как хищный зверь, обведенный кругом.

Служители в белых одеяниях приветствовали людей на вечерних бдениях, проповедовали на улицах, раздавали прохожим листки со словами из Крылатой книги. Я взяла один и прочитала: «Только любовь и мудрость будут твоим достоянием. Мудрость, с которой можно воздвигнуть дом, и любовь – которая сама есть дом».

– «Которая сама есть дом», – прошептала я и аккуратно сложила листок перед тем, как убрать в папку. Лица и напор служителей пугали, но слова из книги, нежное пение и свет в разноцветных храмовых витражах мне нравились.

Когда я наконец добралась до дворца правителя, солнце начало свой ежедневный обряд прощания – оранжевые сполохи горели на стеклах в окнах домов, пробегали по стенам. Мне повезло – именно в этот час дворец был особенно красив. Ярко-алая крыша, сотни длинных окон, как глаза, смотрели на реку и перекинутый через нее горбатый мост со статуями всадников, белоснежные стены были украшены десятками изваяний. Растительные узоры с позолотой покрывали каждый свободный участок, кое-где обвивая овальные портреты правителей. Дворец затмевал даже величественный древний храм, сиявший как само солнце. Померкло и длинное голубое здание из трех этажей, накрытое золоченой крышей. Позднее я узнала, что это – главный музей и картинная галерея Уондерсмина. Перед дворцом, музеем и храмом раскинулась круглая площадь, на которую вел мост. На площади народу, машин и лошадей было видимо-невидимо, несмотря на то что день клонился к закату. Мне очень хотелось туда – но полюбоваться красотами столицы можно было и позднее. Я должна была найти Прют до темноты – поэтому, следуя инструкции Сороки, направилась в университетский городок.

Главные ворота университета резко выделялись свежей краской на фоне древней городской стены. У входа стоял пожилой блюститель. Мне стало не по себе, но я вспомнила слова Сороки – и мне захотелось быть смелее. Я подошла к блюстителю.

– Студенческий пропуск?

– Я не студентка. Везу письмо от матери для студентки… Она медик.

– Имя студентки?

– Прют Уилби. – К счастью, фамилия дочери Мафальды была написана на конверте.

– Письмо? – Он на меня даже не смотрел. Не глядя, протянул руку и только тогда поднял на меня настороженный взгляд из-под седых бровей, придающих ему сходство с собакой охотничьей породы. Некоторое время молчал, а потом сказал: – Я дам тебе временный пропуск. На сутки. Но оружие сдашь на весь период пребывания на территории.

Проходя сквозь тяжелые створки ворот, я все еще не могла поверить в то, что блюститель пропустил меня. Он не был со мной особенно вежлив – но не был и груб.

Миновав ворота, я оказалась в дубовой аллее. Кроны прямых деревьев терялись в облаках – кажется, я впервые видела настолько высокие деревья. Их ветви сплетались между собой, укрывая аллею ажурным куполом, бросающим резную тень на золотистый песок под ногами. Птичье пение, громкое и беззаботное, сопровождало меня все время, что я шла по аллее. Я заметила деревянные домики и кормушки на ветках пониже – птицам здесь жилось хорошо. Пару раз в ветвях взмахом рыжего платка проносилась белка.

От аллеи в разные стороны ветвились дорожки. Парк был кровеносной системой университета. Парк – не лес. Подсвеченные зеленым светом фонарей, подстриженные кусты и деревья казались загадочными, но я знала, что, когда взойдет солнце, парк станет таким, какой он есть, – домашним, человеческим, безопасным.

Я не знала точно, где находится кампус медицинского факультета, поэтому наугад свернула с аллеи налево. По дороге мне то и дело попадались студенты – длинные тени, чьих лиц было не различить, они шли парочками или группами, горланили песни, громко говорили, звенели бутылками, хохотали, спорили. Чем ближе я подходила к кампусам, тем шумнее становилось, несмотря на поздний час, и я подумала, что решение о переносе университета за городскую черту было продуманным. Под одним из фонарей, то ли погасшим, то ли незажженным, я решилась подойти к паре теней и спросить дорогу. Одна из теней махнула рукой в сторону приземистого двухэтажного здания, выкрашенного в грязно-голубой, и парочка, не стесняясь меня, тут же слилась в долгом поцелуе.

Я проскользнула мимо них и тут же влилась в большую толпу – кажется, здесь гудела вечеринка. Я вцепилась в сумку, прижала ее к себе и позволила потоку нести меня в нужную сторону. Кто-то толкнул меня в бок, кто-то предложил выпить, кто-то попытался обнять за плечи. Увернувшись ото всех, я наконец оказалась у нужного корпуса – волна веселья внесла меня на порог и схлынула в сторону парка.

Я была уверена, что входная дверь окажется заперта или что меня встретит еще один блюститель, но ничего подобного не случилось. Окованная медью дверь открылась легко и без скрипа, пропуская меня в длинный коридор с рядами одинаковых дверей. Справа стоял стол, заваленный бумагами. Видимо, в обычное время здесь сидел дежурный, но сейчас никого не было – только поблескивала зелеными пузатыми боками пустая бутылка. Под моими ногами шелестели бумажные полоски серпантина. К счастью, на дверях я разглядела таблички с написанными от руки именами студентов. За ними царила тишина, казавшаяся неестественной.

Видимо, все обитатели корпуса умчались веселиться – вечеринка захватила даже дежурного. Тем лучше – я могу найти комнату Прют и дождаться ее у двери.

Комната обнаружилась в самом хвосте коридора, у крутой лестницы на второй этаж. Я прислонилась спиной к двери – и, взмахнув руками, провалилась назад. Дверь была не заперта. Я торопливо поднялась на ноги, потирая ушибленное бедро.

Размером эта комната напоминала чулан. В ней едва умещались кровать, шкаф, стол и стул. У двери на тканом коврике аккуратно выстроились три пары обуви – высокие сапожки, веревочные босоножки и красные туфельки, порядком поношенные. На крючке у моей головы висел плащ с большим капюшоном, вязаная шапка с длинными ушами и пара коньков. Кровать была не убрана – скомканный клетчатый плед лежал, небрежно сбитый, в ногах, и постель бесстыдно демонстрировала светлое развороченное нутро. У плоского блина подушки была расстелена желтоватая газета, на которой лежали потемневшие ломтики яблока, ломоть хлеба и нож с крошками, прилипшими к лезвию. На спинке стула висело, безвольно раскинув длинные рукава, темное платье с белым кружевным воротником. Стол был завален книгами, комками бумаги, перьями, разномастными бутылочками, сушеными травами, какими-то стеклянными трубочками и приборчиками, чье предназначение не было мне известно. В центре стола красовалась горелка, а над ней, в котелке, лениво побулькивало что-то дурно пахнущее.

Хозяйка всего этого бардака, резко контрастирующего с порядком в доме Мафальды, сидела тут же, на стуле, и теперь, нахмурившись и не говоря ни слова, изучала меня.

Она была настолько не похожа на Мафальду, что сперва я подумала, что ошиблась дверью или, возможно, другая посторонняя пробралась в эту комнату раньше меня.