А правда ли все это, что написано в Библии? — спросил себя как-то Слава. И сам себе ответил: но этого ведь нельзя выдумать! И потом, если бы это было неправдой, зачем тогда с такой ненавистью ломали храмы после семнадцатого, зачем остервенело срывали кресты и купола, зачем злобно и жестоко запрещали церковь?… Убивали священников и монахов?… Если все это было неправдой…

Позже Слава развязал. Пил себе пивко, но… Проклятый байронизм взял верх. Слава демонстративно не ходил ни в какие компании, сидел в углу тупарем и не пил вообще. Единственно — рюмку водки в чисто медицинских целях, если вдруг сильно замерз. Конечно, таким поведением он запросто нажил непонимание и схлопотал постоянные дразнилки и насмешки со стороны сокурсников. Да и поделом ему! Он ведь бросал им некий вызов — они его и принимали. В выпускном классе Славка кинул агрессивный вызов самому Господу, но после того ужасного случая в переходе остерегался своей агрессии. Зато не боялся вызова пассивного.

То страшное избиение заставило Славу подумать об ответственности перед Богом. Парадоксально, но именно оно вытащило его в жизнь.

И был отец Артемий…

Слава сам не понимал, зачем тогда решил пойти в церковь. Он, гопник-байронист, некрещеный и принципиально не желающий креститься. Но мама так просила его об этом, прямо умоляла… К настоящим верующим она не относилась, но порой в какие-то самые тяжелые, страшные моменты, когда у нее не хватало сил и недоставало надежды, она обращалась к Богу… И дядька Макар сказал о том батюшке: умный, необычный священник, хорошо знающий светскую жизнь и способный на простые разговоры обо всем. И Слава нехотя поплелся к нему.

Устроил их встречу отчим. И единственно за это Слава всегда оставался благодарным ему.

Отец Артемий вышел к ним — они пришли втроем — и чем-то моментально подкупил Славку. Батюшка так улыбнулся, что Славкина агрессия сразу присмирела и улеглась. Но стоял он по-прежнему в самой вызывающей позе. Нарочно именно в церкви — руки в карманы, лохматый, воротник расстегнут… Специально раздувал прямо здесь истеричную сцену, как Карамазов-старший. Но батюшка не стал читать тупых нотаций и делать шокированное лицо. Сделал вид, что ничего не заметил. Что Славку обозлило и насторожило. И он совсем насупился. Мать стояла рядом, осунувшаяся и печальная. Куталась в платок. Отчим куда-то смылся.

К батюшке тянулась очередь. Целая толпища молодых, которые, в отличие от Славы, вызывающего байрониста, пришли на исповедь. Запомнилась девчушечка лет двадцати с большими перепуганными темными глазами, которая сказала, увидев отца Артемия:

— Ой, я никогда еще не исповедовалась! С чего мне начинать?

Отец Артемий добродушно улыбнулся:

— Ничего, успокойтесь! Все будет нормально. Подождите еще немного…

Он отдельно вызвал сначала маму, а потом — Славку. И тот снова решил бросить вызов.

— Предупреждаю заранее — я креститься не хочу!

Славка никого не боялся. И говорил резко и хамовато. Батюшка в ответ приветливо улыбнулся. И чуточку иронично. Самую малость.

— Крестятся только по собственному желанию. И я тебя не за этим сюда звал. Хотя ты весьма вызывающе говоришь. Я даже не помню, чтобы кто-нибудь мне вот так резко бросал: не хочу креститься! — Он опять улыбнулся. — Это дело твое. Я просто хочу тебе объяснить кое-что. Ты еще молодой, но уже начал пить так, что попал в реанимацию. Мне все рассказала твоя мама. Это опасная дорога — сознательное разрушение своей жизни. Должен тебе сказать, что общался ты с бесами. Да, напрямую, когда столько пил! Ты, очевидно, понимал, что можешь погибнуть, но отвел эту мысль. Почему? Это бес тебя толкал. А твоя мама? Ты ведь ее любишь?

Славка вздрогнул. Да, он любил маму. Очень. И она его. Так же сильно.

Отец Артемий задел Славкину больную ранку. Но в хорошем смысле задел. Мама…

— Она дала тебе жизнь, — продолжал батюшка так же безмятежно. — Хотела, чтобы ты был умным, здоровым и… — тут он так искренне и непосредственно засмеялся, что Славкино байроническое сердце пошло таять, впервые за целый год или больше, — жизнелюбивым! — докончил священник. — И раз ты собираешься поступать в Институт стран Азии и Африки и заниматься переводами, тебе тем более надо помнить о нашей ответственности перед Богом. Сейчас я отпущу тебя, только подарю кое-что. Я не агитирую тебя за крещение, но буду за тебя молиться.

Славке вспомнился «Посторонний» Камю. И снова взыграло ретивое.

— А вам не надо за меня молиться. Не стоит! — резко выпалил он.

Его голос звучал довольно твердо, но железа в том железобетоне все-таки поубавилось. Бетон, правда, еще остался. Батюшка вновь добродушно усмехнулся.

— Ты, наверное, просто не очень понимаешь смысла глагола «молиться». Ты ведь желаешь здоровья маме, так? Вот и мы желаем здоровья друг другу. Суть молитвы в том, что мы просим у Бога благодати для другого. И это закономерно: люди должны любить близких и окружающих, например, как ты и твоя мама.

Он опять обращался не к эгоистическим амбициям Славки, а к его чувствам к маме. Но абсолютно без всякого укора, без всякой устыжающей интонации, без возмущения… Вот что было главное! Вот чем он победил тот юный дурацкий байронизм…

А потом батюшка перекрестил Славку. И тот уже не воспротивился, хотя глядел хмуро, исподлобья. И еще священник подарил Славке открытку с цветущим кактусом.

— Вот, — сказал он, — совсем как ты, прорастающий цветок.

А маме подарил открытку с косулей. И им обоим — свои книжки.

Слава понимал: это не прошло даром. Отец Артемий спас его от какого-нибудь нового передоза, наверняка последнего — дважды чуда произойти не могло, его бы уже не откачали. Благодаря батюшке Славка выключил раз и навсегда рычаги, направленные на сознательное саморазрушение. Он, отец Артемий, отвел Славку от беды…

И с той поры Слава не забывал ни на минуту одно: быть жизнелюбивым — не грех, но — путь к Богу. И эта мысль переключила его жизнь.

Конечно, многое произошло в ней позже…

Тот жуткий подземный переход напротив Кремля… После двух минут в этом переходе Славкин нос собирали по кусочкам в больнице. И потом Слава снова спрятался в угол, хотя уже обрел некоторую шкурку, помогающую жить. Просто потому, что решил жить! И жить долго. И этим победил себя прежнего.

Но прежние убеждения ушли не сразу. Они упорствовали, желали быть и здравствовать. Слава по-мальчишески стыдился верить в Бога, тем более говорить об этом. Он вновь бросал вызов, и в душе стойко жила все та же обида — как это Бог допустил, чтобы его, Славку Бычкова, избили?… Как, думал он, могло случиться такое, чтобы меня — и втоптали в землю, кинули в стекла, и шрамы на руках до сих пор остались?! Как меня — меня?! — центр мира?! — могли — так?!

Эта мысль не давала покоя. Надвинулся постоянный, жуткий страх. Он давил, мазал мир черной краской, злобствовал… Слава вырос стихийным солипсистом и плохо осознавал свои грехи.