У Феклистова первым заместителем Струпьев Николай Алексеевич, кургузый карапет наглого вида, на деле подтверждающий теорию Дарвина о происхождении видов. Он матерщинник, бабник (в худшем варианте, то есть похотлив и потребительски неразборчив), а главное — хронический алкоголик, ежедневно наливающийся спиртным, но в разумных пределах, не запойно. И все же за то время, что Струпьев работает в управлении, водка неумолимо берет над ним верх. Он хоть и поднимает по утрам гирю, тем самым демонстрируя недюжинное здоровье, но вместе с тем исподволь темнеет лицом, жухнет и сморщивается, и кислый запах перегара не отлипает от него, как если бы накануне полоскал рот ацетоном. Часто он звонит по утрам, когда надо и не надо, болтает о пустяках, приглашает на пиво с таранью, просит о поддержке в вопросах, которые самостоятельно могут решить прокуроры моего отдела, — то есть косвенно заверяет меня в дружбе. Но с ним надо держать ухо востро: юридически Струпьев малограмотен, Уголовно-процессуальный кодекс для него — книга за семью печатями, и по своей природе он волюнтарист, каких мало. Отсюда частые неприятности, каковым он прямой виновник, но неприятности эти почему-то сходят ему с рук.

— Ты, верно, Николай, в детстве дерьмо ел, — нередко смеется над ним Феклистов. — Всё тебе божья роса…

— Я на адвоката не учился, — огрызается Струпьев, перемежая речь непечатными междометиями. — Если государство говорит: Коля, надо! — в книжки заглядывать не стану, пойду на танк с гранатой. А ну-ка, иди сюда, гнида, и ответь!..

Еще в силу собственного невежества Струпьев считает, что прокурор и судья — помеха правосудию, адвокат с преступником заодно и потому дружба дружбой, а… Тут он посылает всех вышеперечисленных далеко и непечатно, и становится ясно, что одна только милиция по-настоящему «нас бережет».

Утром в среду, едва я разложил на столе бумаги, раздается звонок, и я слышу в трубке боевой клич распустившего перья убоповского команча:

— Алё! Это Евгений Николаевич? Как поживаете?

— У меня на родине говорят: враги не дождутся, друзья не обрадуются.

— Не-а, я не в этом смысле, а к тому, что давно пиво не пили.

— Что значит «давно»? Только вчера вас видели пьяным с какой-то девкой в стрип-кафе «Тик-так»…

— Где это меня видели? Какое такое стрип-кафе? Врут, гниды! — Далее непечатно. — Вот что, Николаевич, будете в «Розе пустыни» кофе пить — загляните ко мне. Есть рыбка из Мариуполя — как вы любите, вяленая. И разговорчик один имеется…

— Если разговорчик — прошу ко мне.

— Не-а, у вас суетно: прокурор на прокуроре… И — рыбка, а?.. Погоди-ка, Пшевлоцкий!..

Команч, не отрывая от уха трубку, принимается чихвостить на том конце провода молодого опера Пшевлоцкого — и в его барабанной речи уже довлеют и движутся строевым маршем сплошные междометия и эпитеты. И однако же сколько он их знает, разных и всяких ругательств, и как убийственно, как мерзопакостно строчит ими! Точно из пулемета…

Недослушав, я кладу трубку и берусь за бумаги: жалобы, задания, требования о незамедлительном предоставлении информации, а еще графики, диаграммы, аналитические таблицы. Все, что я называю мусор! Никому не нужная отсебятина! Вместо того чтобы следователь возбуждал уголовное дело, а прокурор осуществлял надзор за законностью расследования, все мы по воле начальства занимаемся черт знает чем: анализируем, придумываем дополнительные мероприятия, фармазоним отписки об их исполнении, шлем информацию о нашей бурной деятельности в столицу, а там — там в скором времени перекрытия обрушатся от скопища никому не нужной макулатуры. Перелистывая бумаги, я испытываю неподдельную ненависть к начальству. Ведь добавить что-либо к Уголовно-процессуальному кодексу нельзя. Какие, к черту, дополнительные мероприятия? Все, что необходимо, автоматически входит в наши служебные обязанности. Что еще нужно? Но кто-то наверху упорно замешивает бумажное болото, в котором рано или поздно все мы утонем. И поделом! Ведь, по логике вещей, в любом деле должно быть два исполнителя и один начальник, а не наоборот. У нас, к сожалению, давно уже все наоборот.

Дверь в коридор приоткрыта, и до меня доносятся звуки перебранки из кабинета напротив: Мешков начинает утро с ежедневной разминки, третируя занудством взрывную Сорокину. «У-у-у!» — неясно, на одной ноте гудит Мешков — будто дизельный двигатель работает неподалеку.

— Достал! Кролик очкастый! — визжит в ответ Сорокина, срывая голос. — Вышел и закрыл за собой дверь!

Но вместо Мешкова в дверной проем одновременно протискиваются Замега с Рудницким и, хихикая, отправляются по коридору в курилку.

День начинается, как вчера и позавчера, — точно повтор телесериала или выпуска вечерних новостей.

— Алё! Это Евгений Николаевич? — Мне хочется швырнуть телефонную трубку о стену, на которой как бы промелькивает наглая тень Струпьева. — Мы не договорили.

— Сперва с Пшевлоцким договорите.

— Так он (непечатное выражение)… Говоришь ему, толкуешь русским языком, этому Пшевлоцкому, а он, болдуин (одно, другое, третье непечатное выражение)… Одним словом, хохлы, жиды и ляхи!..

— И кацапы заодно с ними!

— И кацапы! Так что же пиво?

Я обещаю, чтобы отстал. Ведь, справедливости ради, у этого Струпьева есть одно достоинство: он говорит то, что думает, как шекспировский шут, вот только ума и такта, в отличие от шута, ему явно не хватает. Поэтому опера зовут его за глаза: «Двадцать одно, перебор».

Отделавшись от почты, я отправляюсь на бульвар, и снова все идет, как обычно: снежные крошки, перекатывающиеся под слабыми порывами ветра по асфальту, точно перловые крупинки на дне кастрюли, вороний грай на верхушках деревьев, сонная барышня, заваривающая в аппарате кофе…

«А вот турки приготавливают кофе на раскаленном песке, — думаю я, прислушиваясь к грызущему кофейные зерна, урчащему и брызжущему кипятком аппарату. — Необыкновенно вкусно! Кстати, знает ли что-нибудь об интересе к моей персоне господин Струпьев? Не потому ли зазывает на пиво, хитрован?»

В кабинете у первого заместителя начальника управления по борьбе с организованной преступностью Струпьева после недавнего ремонта посвежело, но стенка со встроенными шкафами прежняя, совковая, из неумело подогнанных древесных плит на «музыкальных» петлях, с кое-где облупившимся желтым лаком и отверстиями на месте давно выломанных деревянных ручек. Зато на противоположной стене, над новехоньким письменным столом, появился жестяной, красиво отчеканенный герб с аббревиатурой управления, под гербом пришпилена бутафорская сабля в ножнах, по обе стороны от нее — остекленные, в рамках, грамоты и приветственные письма хозяину кабинета. Как говаривали в старину, лепота, да и только!

— О, какие люди! — поднимается мне навстречу смуглый как цыган, кургузый крепыш с темным, коротко стриженным чубчиком наискосок лба и скользкими, хитрыми, лисьего разреза глазами. — У Феклистова были? Он сейчас только спрашивал про вас. Говорит, ополчились за что-то на нас, а? Я отвечаю: быть такого не может! Не такой человек Евгений Николаевич, чтобы…