— А как насчет ужина? Ростбиф, текила?..

День заканчивается вяло: без «инфарктных» звонков из Генеральной прокуратуры, без внезапных заданий со сроком исполнения «на вчера», без склочных разборок по поводу никчемной бумажки, имеющей весьма отдаленное отношение к прокурорскому надзору или законности досудебного следствия по какому-нибудь уголовному делу.

Я клюю носом над надзорным производством по делу директора областной филармонии Горевого, его заместителя и главного бухгалтера, обвинявшихся в присвоении средств за аренду вверенных помещений под проведение ежеквартальных выставок типа «Новинки осеннего сезона». Дело пустяковое, если не считать немаловажного статуса Горевого — заслуженный артист — и таких обстоятельств морального плана, как организация ярмарок в храме искусства, где вместо пения а капелла совершались закулисные сделки и шуршали купюры с портретами мертвых американских президентов. А еще меня донимает несоответствие в Горевом показного, внешнего, с потаенным, внутренним. Прекрасные характеристики, хвалебные отзывы, ходатайства известных людей, в том числе одного народного артиста и двух чиновников очень высокого ранга, — и показания артисток филармонии разного возраста и положения о том, что нагло домогался, а если отказывали — беспощадно взыскивал за малейшую провинность, вплоть до изгнания с работы. И ясный намек сверху: сурово не карать. Потому, наверное, ход судебного следствия по делу находится на личном контроле у областного прокурора, и после каждого заседания я докладываю ему обо всем, что на заседаниях происходит.

Что же, не карать так не карать. Черт с ним, с этим Горевым!

Одно плохо: из-за «ласковой» опеки начальства обвинительная речь продвигается с трудом, я преодолеваю внутреннее сопротивление и мучаюсь угрызениями совести. Была бы моя воля…

Но с другой стороны, кто мешает мне ее проявить? Иное дело, что такая демонстрация независимости закончится пшиком: меня отстранят от дела, поддерживать обвинение перепоручат другому, более послушному прокурору, тогда как я окажусь если не за забором, на пенсии, то в состоянии затяжного конфликта с руководством прокуратуры и областной властью. И без того с некоторых пор ко мне переменился один шапочный знакомый из админресурса, начальник управления культуры Колибаба, редкий болван со скользкой внешностью гомосексуалиста, — вдруг стал при встрече шипеть сквозь зубы «здрас-с-с…» и воротить в сторону хорьковую мордочку.

К восемнадцати часам, едва только за окном зажигаются бледные, как спитой чай, фонари, я запираю в сейф папки с бумагами и отправляюсь в сауну.

По дороге мне надлежит купить у Тамилы Вениаминовны вяленых лещей к пиву, и я поворачиваю к импровизированному базарчику на Соборной площади, где торгует с лотка эта замечательная особа. Она хоть и из бывших учителей, но со своим лотком и дородной фигурой успешно вписывается в нестройный ряд товарок, продающих дешевые контрабандные сигареты, вяленую и копченую рыбу, а в теплую пору года еще и живых раков. Откуда у нее рыба, покрыто тайной. И однако же рыба эта замечательная и всегда свежая, тем более для меня. Несколько лет назад я неосмотрительно похвалил ее товар, Тамила Вениаминовна всерьез восприняла похвалы и с тех пор припасает ко вторнику что-нибудь вкусное «лично для меня».

— В этот раз, Николаевич, лещики! — извлекает она со дна сумки бумажный пакет с рыбой. — Как вы заказывали, вяленые…

Она любит смотреть, как я заглядываю в пакет, принюхиваюсь, удовлетворенно играю бровями и сглатываю слюну, — и, чтобы ненароком не обидеть ее, я каждый раз принужден повторять эти нехитрые уловки, точно артист из филармонии Горевого.

— Вы же меня знаете, Николаевич! Будьте спокойны за свой желудок. Обмануть постоянного клиента — то же самое, что разориться и все пустить по ветру!

И все-таки Тамила Вениаминовна — уже не учитель, а торговка, — раскланиваясь, думаю я — впрочем, без особого за нее огорчения: уж больно органично она вписывается в бытие этой крохотной коммерческой точки на земном шаре! А ведь некогда, совсем еще недавно, обучала детей грамоте, прививала им разумное, доброе, вечное. Это как умереть и родиться заново. Как начать жить с другой женщиной. Как, например, мне перестать быть прокурором, переметнуться в адвокаты и с трагикомическим видом называть черное белым и наоборот. А ведь рано или поздно придется. Каково мне будет тогда? Нет, все же судьба миловала меня, пока миловала, ибо сколько еще, всякого и разного, ждет меня впереди!

Ну а если оглянуться назад — прорва людей прошагала мимо меня и продолжает шагать ежедневно, ежечасно, ежесекундно — промелькивает и исчезает! Та же Тамила Вениаминовна — по всей вероятности, для чего-то необходимо (так и хочется сказать: для некой небесной гармонии), чтобы сия достойная матрона появилась у меня на пути. Хорошо это или плохо? Ведь мало кто из встретившихся в промежутке времени, обозначенном как моя жизнь, остался у меня в памяти. Тогда зачем нужна эта вселенская мозаика? Чтобы сущие соприкасались, и высекался от такого соприкосновения некий импульс — взаимообогащения, взаимоотталкивания, взаимопоглощения, и все это с единственной целью: подпитывать импульсами непознанную энергию природы? Спички для того и существуют, чтобы гореть и поджигать…

Как всегда, размышления сокращают мне путь: я и не заметил, как выехал за город, проскочил мост, дачный поселок с редкими огоньками и в два-три поворота по чахлому лесочку конечный отрезок дороги к бывшей воинской части, где размещаются теперь какие-то склады и огороженный забором комплекс с сауной и закрытым бильярдным клубом. Здесь тихо и морозно, отдаленно пахнет хвоей, но больше мазутом, мертвым металлом и почему-то стиральным порошком.

«Вот уж человек постарался! — сожалею я мимоходом. — Сколько лет миновало, как нет здесь ни танков, ни самоходных установок, ни казарм, но армейский запах так же неистребим и устойчив. По обочинам дороги торчит проволока, земля — в рытвинах и колдобинах. И зверя в этом лесочке нет, и не поют весной птицы. Да, братья-славяне! За все нам потом воздастся, и за это тоже».

В раздевалке я сталкиваюсь с полуголым, обвернутым ниже пояса в простыню Фимой Мантелем, своим старым приятелем из числа последних евреев, еще не выехавших на постоянное место жительства в Германию, США или Израиль. Он уже влажен, как искупавшийся тюлень, с остатков мокрого чубчика скатываются на покатый лоб бисеринки воды, а к пухлой, женоподобной груди приклеился тряпичный березовый листик цвета хаки.

— А я говорю, не звони, здесь нет связи! — картаво пререкается с кем-то по мобильному телефону Фима. — Как я говорю? А как? Так и говорю! Все, закругляйся, после расскажешь… Нет, мне интересно, мне так интересно, что я весь мокрый на сквозняке!.. Все, капрал рацию выключает!..

Фима засовывает телефон в карман пиджака, встряхивает головой и вызверяется в мою сторону:

— Рыбу привез, засранец?

— Употреблять вяленую рыбу жидам не положено!

— «Употреблять…» Словечки какие-то похабные, прокурорские… Я вот тебе не налью пива — будешь жрать свою рыбу всухомятку!