Вместе со вздохом я глотаю прохладный воздух и перехожу по диагонали дорогу. Мне очень хочется оглянуться: вдруг она смотрит мне вслед из окна, машет рукой — обернись, ну обернись же! — вдруг горько плачет, и я впервые за все время близости с нею увижу на ее стеклянных глазах слезы! Но я знаю, даже уверен: нимфа холодна и спокойна, все так же курит в постели, раскидав по обыкновению голые ноги по одеялу, и в ее сухих выпуклых глазах ничего не отражается, ничего…

Во вторник вечером у меня, как обычно, сауна со старыми дружками — Фимой Мантелем и доктором Паком. Но это вечером, а теперь утро, все та же «управа», головная боль из-за недосыпа, воспалившийся от ночного хождения сустав большого пальца на правой ноге. А может, и не от хождения воспалился: я давно подозреваю, что у меня подагра, передавшаяся в наследство от покойной бабушки. О подагре говорят: болезнь аристократов, каковые мало двигались, но при этом жрали и пили как не в себя. Насколько знаю, я не из аристократов, но шашлык под красное сухое вино приемлю с наслаждением, и такое сочетание зело вредит мне теперь. Но ведь не было вчера шашлыка!..

Я обозлен на всё и на всех на свете: на себя, на не вовремя и некстати подворачивающихся под руку подчиненных с пустыми, никому не нужными контролями сверху, на подагру, которую про себя величаю «эта курва». Я рычу и гавкаю, а причины тому всего две: Аннушка и неизвестное за спиной… Но если с Аннушкой покончено, и, как я внушаю себе, покончено навсегда, то с араповскими слухами куда сложнее… Да!

Я поднимаю трубку и набираю номер начальника отдела «К» службы безопасности Гарасима Леонида Карповича, прозванного неизвестным почитателем Тургенева Убийцей Муму. Этот Гарасим — странный для меня человек: он обидчив, скрытен (как и положено представителю упомянутой профессии) и вместе с тем вспыльчив и импульсивен (что отнюдь ему не положено). Поэтому общаемся мы редко и неохотно. При таких встречах у нас заведено пить закарпатский коньяк, и всякий раз вместо закуски мы почему-то обходимся яблоком или в лучшем случае шоколадкой. Наливаю только я, поскольку у Гарасима тяжелая рука, все знают об этом, и только новички службы всякий раз попадаются, а после тяжко мучаются с похмелья.

— Как живем-можем, Леонид Карпович?

Булькающий импульсивный голос вещает в трубку, что вот, мол, едва миновал Новый год, как (нецензурное слово) в который раз надвигается проверка из главка, все задолбало, офигели они там все (нецензурное слово), опухли от глупости и пьянства!

— Но ведь мы не опухли? — не так предполагаю, как намекаю я. — Что сие значит? Непорядок!

— И я о том же! Бросайте вашу (нецензурное слово) и приезжайте! — кричит Гарасим во весь голос, чтобы опередить возможное предложение приехать ко мне ему. — У меня в холодильнике есть все что нужно, так что вы там не суетитесь… А к вам ехать себе дороже: ваши, прокурорские, на меня порчу наводят.

Я на мгновение представляю мощный бритый череп Леонида Карповича, глаза навыкате, пудовые кулаки и думаю с усмешкой: как на этакую махину можно навести порчу? Да он горлом и мышцами возьмет любого! И однако же доля истины в этих словах есть: раз в полгода его одолевает странная аллергия, он чешется, спасается от зуда мазями и примочками, ездит не то к знахарю, не то к бабкам-шептуньям выводить, как он говорит, «вавки», сплошь обсыпающие осенью и весной вылепленное из мускулов тело.

В здании службы безопасности двери с кодовыми замками, и потому меня сопровождает опер, бесшумно и легко перелетающий лестничные марши, словно огромная летучая мышь. Я давно присмотрелся к коду: сколько бываю здесь, он ни разу не менялся, — но правила игры соблюдаю неуклонно. Хотя время от времени мучит меня сомнение: это сколько нужно иметь внутренних и внешних врагов, чтобы содержать за государственный счет такую прорву народа! И тут же, как бы в оправдание, прикидываю: задачи службы, за одним серьезным исключением, мало чем отличаются от задач той же милиции: и расхитителей ловят, и коррупционеров, и наркоторговцев… Видимо, дело в том самом исключении… Но — тсс!

В кабинете Гарасима, как всегда, накурено, и потому приоткрыто для проветривания окно, но спасение посредством сквозняка слабое: устоявшийся табачный запах немедля вяжет во рту слюну, хочется плюнуть и выйти вон. Странное сочетание пудовой гири у окна, початой пачки сигарет на подоконнике и развешанных по стенам бутафорских кинжалов и сабель многое говорит о хозяине кабинета. Так оно и есть, втихомолку соглашаюсь я с вероятным сторонним наблюдателем: неустойчивый характер, полный противоречий и крайностей да еще усугубленный непростой должностью одного из главных смотрителей секретов области. Но у нас с Гарасимом — добрые отношения, насколько они могут быть добрыми у кошки с собакой, принужденных жить в одном доме…

Пружинно выпрыгнув из кресла, Гарасим лезет ко мне с объятиями — нет, мы не целуемся, упаси боже, но, дыша один другому в щеку, соблюдаем некий ритуал, сохранившийся от прежних времен у разного и всякого руководства. По-видимому, Леонид Карпович не без оснований причисляет и себя к таковому…

— Как-то нехорошо, неправильно живем, Евгений Николаевич: последний раз виделись в прошлом году! — усаживается напротив меня, к приставному столику, Гарасим и командует оперу, не поворачивая головы: — Что у нас там, Шморгун?

Опер роется в холодильнике, извлекает кулек мандаринов, коробку шоколада и бутылку недорогого закарпатского коньяка, по утверждению Гарасима, — одного из наименее фальсифицированных коньяков на нашем пестром и загадочном рынке.

— Ничему (нецензурное слово) в наше сволочное время нет веры, — сглатывая буквы, скороговоркой бормочет Леонид Карпович, и взглядом выпроваживает опера из кабинета. — Армянского коньяка больше нет, а то, что продают у нас, пахнет (нецензурное слово) французским одеколоном. Грузинское вино и того хуже: завезут один раз в году бочку с Кавказа, а у нас разливают цистернами. Теперь возьмем водку: на нашем заводе тот же «Европейский стандарт» в одной партии — не водка, а золото, в другой партии — разбавленный спирт.

— А ваши служивые где? — подначиваю я, поднимая рюмку к глазам и разглядывая, как золотисто отливает на свету коньяк.

— Где? В (нецензурное слово), вот именно там! У нас теперь поговорка как на войне: не ходи, брат, по минному полю — подорвешься! За каждым заводишкой — какое-то державное рыло… Левый спирт, левая водка, а только тронь — такой крик поднимают! Подключают главк, газеты, интернет, телевидение, ср…й сенат, от самого Гая Юлия Цезаря наезжают…

— Так ведь не будет закона — рано или поздно придут другие рыла, еще круче и безнравственней, и все отберут. Неужели им неясно, державным?..

— Евгений Николаевич! Эх, Евгений Николаевич! Еще не закончен процесс накопления и перераспределения, еще земля и недра (нецензурное слово) в общенародной собственности, еще… И это в двадцать первом веке! Ну их всех в (нецензурное слово)! Давайте лучше выпьем за нас!

Мы согласно выпиваем и принимаемся ошкуривать мандарины. Лучше бы, конечно, лимон в сахаре или бутерброд с икрой, но надо же, черт возьми, хоть чем-нибудь закусить!