Во всем городе, да и по большей части Индии, началось тотальное отступление людей — в подвалы, в горы, под деревья. Приближался апрель, вестник ужаса. Солнце возвращало себе власть, но без ореола красоты, и в этом заключался весь кошмар. Если бы в этом было хоть немного красоты! Тогда жестокость солнца была бы терпимой. Но избыток света исключал даже его триумф; в желто-белом потоке тонула не только материя, но даже и сама яркость. Солнце перестало быть непостижимым Другом людям, птицам и другим солнцам, оно более не было вечным обещанием, вечным посулом, соблазняющим наше сознание; оно стало тварью, такой же, как все прочие твари, и это лишило солнце права на славу.

Индийцы уехали, и, хотя Филдинг видел свою лошадь, стоявшую в небольшом закуте за углом здания, никто не спешил ее ему подвести. Он направился к лошади сам, и в это время услышал, как его окликнули из дома. Азиз сидел на кровати, растрепанный и несчастный.

— И это мой дом, — с горькой усмешкой произнес он. — Это знаменитое восточное гостеприимство. Посмотрите только на этих мух. Посмотрите на чунам,[22] отваливающийся от стен. Разве это не смешно? Уверен, что вы хотите поскорее уехать, насмотревшись на восточный интерьер.

— В любом случае вам надо отдохнуть.

— Я теперь могу отдыхать целый день, спасибо доброму доктору Лалу, шпиону майора Каллендара. Думаю, вам это тоже известно, но на этот раз трюк не сработал. Мне было позволено иметь слегка повышенную температуру.

— Каллендар не доверяет никому, ни англичанам, ни индийцам. Такой уж у него характер. Мне жаль, что вы у него в подчинении, но с этим ничего не поделаешь.

— Пока вы не уехали — хотя, наверное, вы очень спешите — будьте добры, откройте этот ящик. Видите кусок коричневого картона сверху?

— Да.

— Переверните его.

— Кто это?

— Она была моей женой. Вы первый англичанин, увидевший ее лицо. Теперь положите фотографию на место.

Филдинг был удивлен, как путник, увидевший цветы среди камней пустыни. Цветы были здесь всегда, но он увидел их только сейчас. Он вглядывался в фотографию и видел женщину в сари, которая внимательно смотрела впереди себя.

— Честное слово, не понимаю, почему вы оказали мне такую честь, — пробормотал он. — Но я вам очень признателен.

— О, ничего особенного, — она была не слишком хорошо образованной женщиной, да и не очень красивой. Но отложите фотографию. Вы бы непременно ее увидели, так почему бы вам не посмотреть на ее фотографию?

— Вы бы позволили мне ее увидеть?

— Почему нет? Я верю в необходимость женской половины, но я бы сказал ей, что вы мой брат, и она смогла бы увидеть вас. Хамидулла видел ее и некоторые другие тоже.

— Она и правда думала, что они ваши братья?

— Конечно, нет, но такое слово существует, и это очень удобно. Все люди мне братья, и если человек ведет себя, как брат, то он имеет право видеть мою жену.

— Но если бы весь мир так себя вел, то не стало бы нужды в женских половинах?

— Именно потому, что вы — с вашими мыслями и чувствами — способны на такие слова, я и показываю вам ее фотографию, — очень серьезно произнес Азиз. — Так думать и чувствовать способны очень немногие мужчины. Вы ведете себя хорошо, а я веду себя плохо, потому что показываю вам фотографию. Я не думал, что вы вернетесь, когда позвал вас. Я думал: «Он ни за что не вернется, я для него конченый человек, ведь я оскорбил его». Мистер Филдинг, никто не понимает, как много доброты требуется нам, индийцам. Даже мы сами этого не понимаем. Но мы знаем, когда с нами делятся добротой. Мы не забываем ее, хотя иногда, на первый взгляд, так может показаться. Доброта, доброта и сверх того еще доброта. Уверяю вас, лишь на нее мы надеемся. — Казалось, голос его возникал откуда-то из глубин прекрасного сновидения. Он немного повысил его и снова заговорил. — Мы сможем построить Индию только на наших чувствах. Что толку во всех этих реформах, в комитетах примирения по поводу Мухаррама — будет ли тазия[23] длинной или короткой, или каким путем пойдет процессия, какое значение имеют все эти советы знати и разные официальные партии, над которыми англичане откровенно насмехаются?

— То есть начинают не с того конца? Я это знаю, но официальные власти и учреждения — нет. — Он снова посмотрел на фотографию. Леди смотрела на мир так, как желали того ее муж и она сама, но каким удивительным она его, наверное, находила, этот противоречивый изменчивый мир!

— Отложите ее, теперь она ничего не значит, она умерла, — тихо сказал Азиз. — Я показал ее вам, потому что, кроме этого, мне нечего показать. Вы можете осмотреть все мое жилище и опустошить его. У меня нет других тайн. Трое моих детей живут у бабушки, и больше у меня нет ничего.

Филдинг сидел у кровати Азиза, польщенный таким доверием, но ему все равно было грустно. Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Как ему хотелось, чтобы и его подхватили и понесли волны эмоций. Когда они встретятся в следующий раз, Азиз, возможно, будет вести себя более отстраненно. Он понимал это, и ему было грустно от самого этого понимания. Доброта, доброта и еще раз доброта? Да, он мог ее дать, но достаточно ли одной доброты для этого странного и необычного народа? Может быть, ему надо периодически добавлять перца в кровь? Что, собственно, он сделал, чтобы сейчас заслужить такое доверие, и что он может дать Азизу взамен? Он оглянулся на свою жизнь. Как же мало было в ней тайн! Было несколько вещей, которые он никому не показывал, но они были такими неинтересными, что не стоило поднимать занавеску и выставлять их на всеобщее обозрение. Когда-то он был влюблен и даже помолвлен, но невеста расторгла помолвку, и это на какое-то время отвратило его от женщин. Потом было потворство капризам, за ним последовало покаяние, а за покаянием — равновесие. Не густо, если не считать равновесия, но Азизу не стоит об этом рассказывать, он назовет это «холодным раскладыванием по полочкам».

«Я едва ли стану близким другом этого человека, — подумалось ему. — И вообще ничьим». Это было необходимое следствие, непреложный вывод. Он должен был признать, что охотно помогал людям до тех пор, пока они не возражали. Как только они начинали возражать, Филдинг безмятежно отворачивался от них и уходил. Опыт многое значит в нашей жизни, и то, чему он научился в Англии и в Европе, помогало ему сохранять ясность, но ясность мешала чувствовать что-либо иное.

— Как вам понравились две женщины, с которыми вы познакомились в четверг? — спросил он.

Азиз недовольно покачал головой. Вопрос напомнил ему его поспешное предложение о Марабарских пещерах.

— Как вы вообще относитесь к английским женщинам?

— Хамидулле они очень нравились в Англии, но здесь он на них совсем не смотрит. Хотя нет, смотрит, но очень осторожно. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.