– Кто-нибудь пел тебе колыбельные?

Она покачала головой.

– Хочешь, чтобы я спела, или просто ляжешь спать?

– А ты можешь спеть? – тоненьким голоском спросила она.

– Конечно, могу. – Я прочесала все закоулки памяти в поисках колыбельной. – «Не плачь, малыш»? «Сияй, звездочка, сияй»? «Малютка паучок»?

Эмма выжидающе натянула одеяло до подбородка. Я откинула с ее лица волосы и начала «Сияй, звездочка, сияй». Голос слегка хрипел в вечерней тишине.

Эмма вздохнула и потянулась в темноте к моей руке, сплела теплые пальцы с моими и потом поднесла мою ладонь к груди.

Мой голос задрожал от эмоций, и я погладила ее лицо другой рукой. Дыхание Эммы стало размеренным, я напела остаток мелодии без слов, и всего через несколько минут Эмма уже спала.

Я высвободила пальцы и смотрела, как в темноте поднимается и опадает ее грудь. Девочка уютно устроилась в незнакомой кровати. Я практически с ней не знакома, но уже влюбилась. Я не прошла через ежедневную рутину, как всякая мать. Но знала, что она особенная, мне суждено было ее встретить, и я сделаю что угодно, лишь бы оберегать ее и оставить здесь, со мной.

* * *

Снаружи стрекотали сверчки и квакали лягушки. Эмма вопросительно посмотрела на меня, широко открыв глаза.

– Что это?

– Ты про звуки?

– Да.

Она придвинулась по бревну ближе ко мне.

– Это сверчки и лягушки, солнышко. Им нравится петь по ночам. Они все поют, поют и поют. Так они разговаривают друг с другом. Вроде как мы с тобой сейчас.

Я наклонилась вперед и подбросила в костер еще несколько веток.

– Я не люблю лягушек.

Я ободряюще обняла ее за плечо.

– А ты знаешь, что некоторые мамы-лягушки откладывают сотню яиц и вынашивают их на спине?

Эмма прижалась ко мне. Ее кожа была такой горячей. Мою руку щекотали тонкие детские волосики.

– Как те яйца, которые мы едим?

– Нет, из тех яиц рождаются лягушата. Можешь себе представить столько маленьких братьев и сестер, бегающих вокруг?

Она хихикнула.

– Расскажи что-нибудь еще про лягушек.

Я перебрала случайные факты о лягушках, которые пришли на ум, и покопалась в стоящей у ног сумке в поисках зефирок маршмеллоу. Наколола один пухлый белый цилиндр на шампур и вручила его Эмме.

– Ты когда-нибудь жарила маршмеллоу?

– Нет.

– В детстве я это обожала. Хочешь, научу тебя?

Эмма пересела на край бревна. Я показала, как поднести шампур с маршмеллоу к огню и постоянно вращать его, чтобы зефирина не обуглилась, но как следует пропеклась. Как только все было готово, я вытащила крекеры и толстые плитки шоколада, и Эмма сплющила горячую и липкую массу в сладкий бутерброд.

– А теперь сожми.

Эмма надавила, и верхний крекер сломался от нажима.

– Ой! Сломался!

– Ничего страшного. Они всегда ломаются. Видишь, как плавится?

Эмма осмотрела растекшийся маршмеллоу.

– Можно откусить?

– Может быть горячо. Дай сначала я попробую. – Я откусила свой, и знакомый вкус перенес меня обратно к шумящим кострам и походам с отцом. – Если подуешь, будет не так горячо.

Эмма подула на свой бутерброд и откусила. А потом взвизгнула и отдернула его ото рта, а на ее колени плюхнулась длинная вязкая нитка.

– Смотри! Оно как клей!

– Ага, выглядит как клей. Маршмеллоу становятся длинными и вязкими. – Я еще раз откусила. – Нравится?

Эмма снова попробовала маршмеллоу и кивнула, размазывая шоколад и белую массу по подбородку. Мы жевали маршмеллоу, искры от костра поднимались в небо, и тревога осталась где-то далеко-далеко, в лесу, где кто-то, может быть, ее ищет. Эта Эмма, девочка, за которую переживает вся страна, была в безопасности, счастлива и ела маршмеллоу с человеком, желающим подарить ей лучшую жизнь, полную радости.

Час спустя мы поднялись по ступеням в дом. Я привычно обошла его и заперла все двери. Поднимаясь из подвала наверх, откинула волосы и вдохнула запах дыма. Интересно, Эмма пахнет так же? Придется дважды намыливать ей волосы при следующем купании, чтобы избавиться от вони. Эмма уже свернулась на диване в гостиной и задремала.

Я накрыла ее одеялом и поцеловала в лоб, а затем плюхнулась в кресло-качалку напротив, наблюдая, как она спит. Сердце заколотилось, как это часто бывало в последнее время, когда я внезапно осознала, что мне предстоит, что предстоит нам.

Первые дни незаметно сложились в неделю, а потом и две. Мы жили здесь, скрывшись от всего мира, поглощенного поисками. Я следила за новостями по телефону, но они повторялись. Ничего нового, никакой информации, никаких зацепок.

Я закрыла глаза, меня убаюкивало поскрипывание кресла-качалки, перенося куда-то в другое место. Я читала бесконечные истории о немыслимых детских трагедиях, но в конце большинство детей жили счастливо и плодотворно. Именно родители портили им детство, как никто другой; родители нагружали их своей неуверенностью и причиняли боль; родители учили их, что мир ограничен, хотя на самом деле он не имеет границ; родители уверяли, что дети неправы во всем, что нужно опасаться незнакомцев, машин и сахара; что им не удастся осуществить мечты, потому что мир огромен и полон опасностей. Родители считали, что им виднее. Даже когда били, кричали и заставляли чувствовать себя ничтожеством.

Я прекратила раскачиваться и открыла глаза. В последнюю неделю Эмма не упоминала свою семью, не сказала ни слова о маме, папе и братике. Значит ли это что-нибудь? Разве не стал бы ребенок из хорошей семьи проситься обратно? Есть ли способ сообщить, что с Эммой все в порядке, она в безопасности и можно отозвать ищеек? Я никак не могла доказать, что я не безумная одинокая женщина, которая жаждет обзавестись ребенком после тяжелого расставания с мужчиной. Не могла доказать, что я и пальцем не притронусь к девочке, а синяки (теперь уже практически сошедшие) – не моих рук дело, и что мы понимаем друг друга почти без слов.

Я встала, поскольку была слишком взвинчена для сна, и пошла в спальню. Выудила телефон из сумочки и посмотрела на часы: половина одиннадцатого. Я знала, что он не спит. Он шел дальше по жизни, а я здесь, в его доме, с чужим ребенком и готова сделать Итана… Кем? Соучастником? Или голосом разума?

Я положила телефон на ночной столик, переоделась в пижаму и легла. Я начала скучать по городскому шуму. Вернусь ли я когда-нибудь к нормальной жизни? Смогу ли встать, пройтись по дому с чашкой горячего кофе в руке и выглянуть наружу, не думая об Эмме?

Даже если мне удастся выпутаться из всего этого, не угодив в тюрьму из-за того, что я совершила, мне уготована совсем другая жизнь. Другая работа. Другие личные отношения. В сущности, я пожертвовала тщательно выстроенной жизнью и всеми находящимися рядом людьми ради девочки, которую едва знаю.