— Khanziir.

Дурно со стороны Али Фатхи, мусульманина, хотя сам Эндерби не возражал бы против доброй тарелки до хруста поджаренного бекона. Рацион у него, вместе с Али Фатхи и двумя другими мужчинами, Вахабом и Сурисом, был очень однообразным: суп из кухонных отходов и риса, сваренный жирным Напо из закусочного бара внизу, время от времени тарелка жареных сардин, позавчерашний хлеб. Эндерби теперь жалел, что отдал паспорт всего-навсего за тряскую поездку из Марракеша в Танжер. Выяснилось, что на международном рынке за британские паспорта Дают очень высокую цену. Даже вот этот вот самый Али Фатхи взглянул на Эндерби, как на безумца, услыхав по-французски, на сколь малую, дискомфортную (и рискованную) услугу вместо денег тот добровольно обменял столь ценный документ. Будь он у него, Али Фатхи, его сейчас бы тут не было. Он был бы в Марселе, выдавал себя за англичанина, говорящего по-арабски.

— Beed maghli. — Снова яйца.

Ну, ценный документ, с которого срезана бритвой, потом вытравлена старая личность, и вставлена новая, теперь занимается благотворительной деятельностью в темном преступном мире. Спасает кого-то от так называемого правосудия. Ни сам паспорт, ни его бывший носитель (общепризнанным собственником остается правительство Ее Величества, хоть и бесплатно) не могли рассчитывать на лучшее. Эндерби несколько раз кивнул. Получив поощрение, Али Фатхи продолжал:

— Bataatis mahammara.

Эндерби уже знал: это жареная картошка. Неадекватное словосочетание, сыровато звучит. Поездка была действительно дискомфортной. Он ехал под луной (с любезного позволения распроклятой предательницы мисс Боланд) с Изи Уокером, который цитировал полное собрание сочинений Артура Сагдена, прозванного Мослом Сагденом за обычай, сочиняя стихи, отбивать ритм костяшками кастаньет, некогда служивших главным ударным инструментом певческого представления негров, или, скорее, загримированных неграми исполнителей негритянских песен. Изи Уокер продекламировал Эндерби не только «Песнь дерьмоныра», но и «Балладу о Красном Мике-попрыгунчике», «Женитьбу Тома Доджа под дулом пистолета», «Визит Уилли Моэма в Порт-Баттерс», «Трубка, мундштук и бычок» и прочие образцы народного творчества явно жизнеспособной, но определенно темной британской колонии.

— Kurumba.

Овощ какой-то. Возможно, капуста. Потом американские лагеря в стороне от главной автострады север — юг с горящими в мавританской тьме факелами, шорохами в тени, любовным шепотком (деньги и товары передаются из рук в руки); загрузка из рефрижератора в грузовик Изи Уокера — Эндерби попросили помочь — огромных бидонов с маслом, мяса в селитре, даже военной формы. Потом снова Мосол Сагден, «Песенка веселого ягнятника», «Завтра меня побьете, ребята», «Сногсшибательный магазинчик мамаши Виллис» («стукни дважды и моргни Алисе»), до следующей остановки, и вот, наконец, милый старый Тангей, как говорит Изи Уокер. В конце концов Изи Уокер нашел вполне безопасное, на его взгляд, убежище на улице Эль Греко (многие здешние улицы именуются в честь великих покойников, будто Танжер — фигуральные небеса), где не требовали паспортов, гостям не задавали вопросов, терпимо относились к случайным посетителям нижнего бара и верхнего борделя, однако, с другой стороны, вперед требовали слишком много наличных, еды слишком мало, постельное белье никогда не меняется, коек недостает.

— Shurbit tamaatim, — истекал слюной Али Фатхи, по-прежнему срезая с подошвы тоненькие пластинки, словно с ресторанного копченого лосося. И сразу же, как будто он взывал к источнику джинджили — конопляного масла, — дверная ручка начала поворачиваться. Али Фатхи перехватил нож, держа его наготове. Дверь открылась, вошел Вахаб. Выскочили в улыбках и застучали зубы обнимавшихся мужчин, в полноте громких, воркующих гортанных приветствий — юм-юм-юм — горла прочищались от слизи через дыхательные пути. Эндерби наблюдал с отвращением, фактически в последние дни не слишком думая о сексе любого типа применительно к себе и к любому другому. Али Фат-хи тискал дружка, по-прежнему зажав нож в руке, которой постукивал его по хребту, выставив перед Эндерби в ухмылке все зубы.

— Le patron de l`Acantilado Verde, est-il revenu?[93] — холодно спросил Эндерби.

— Pas encore[94], — ответил Вахаб.

Вахаб был мавром, поэтому Али Фатхи презирал его душу, хотя явно любил тело. Вахаб бежал из Тетуана от неприятностей, залег поглубже, пока жар не остынет. Почти целый день пытался воровать. В данный момент, когда вечер, науськанный пунктуальным муэдзином, готовился сорваться с цепи, он с усмешкой на время оттолкнул Али Фатхи, стащил длинную полосатую ночную рубашку с пришитым капюшоном. Внизу оказались синие джинсы и рубашка хаки (возможно, армейская американская). К поясу была привязана кенгуриная сумка, откуда он начал вытаскивать скудную неразборчивую добычу, предъявляя Али для восторгов. Вахаб был не очень хорошим вором, бежал безусловно не из-за воровства; может быть, просто плюнул в портрет короля. Изображая скромную улыбку, выложил на койку пару черствых печений, которые макаются в кофе на столиках в открытых кафе, и одну сигару «севилья». Потом выудил круглую жестянку с английской этикеткой. Эндерби прочитал, что это коричневый крем для обуви, но Али Фатхи схватил ее с воркованием гастронома, веря, видимо, в эксклюзивный (в связи с изысканной ничтожностью баночной порции) паштет.

— Pour les bottines, — посодействовал Эндерби. — Ou pour les souliers. Pas pour manger, vous comprenez[95].

Лично в этом убедившись, Али Фатхи с Вахабом затеяли нечто вроде супружеской перебранки. Эндерби вздохнул, ненавидя гомосексуальные публичные разборки. Вскоре Али Фатхи уложит Вахаба в постель; может быть, они примутся утешаться эротической тонкостью, именуемой soixante-neuf[96], которая напоминала Эндерби знак Рыб в газетных гороскопах. Или элементарной стонущей содомией. Эндерби для них бесчувственный предмет обстановки, фактически, единственный в комнате, кроме двух коек. Другой мужчина, Сурис, возвращается очень поздно, нередко после того, как улягутся Али Фатхи с Вахабом, и тогда совершается неизбежное в милостивой темноте. Койка для троих мала, поэтому поднимается крик и возня на полу, в момент синхронного тройственного апофеоза дребезжат окна и койки; та, на которой покоится усталый, но лишенный сна Эндерби, трясется с головы до ног. Сурис нисколько на мышь не похож[97]. Очень толстый, потеющий каким-то сырым маслом, он кого-то очень тяжело покалечил на окраине Касабланки. Нередко клялся, что абсолютно нечаянно, в неизбежном побочном результате процесса, нацеленного главным образом на удовольствие. Перестав изображать Лаокоона, эта троица (видел Эндерби при свете луны, откуда как бы мрачно поглядывала мисс Боланд) порой обменивалась рукопожатиями, пусть даже не от души, как бы по завершении раунда рукопашной борьбы. В определенном смысле так оно и было, хотя с тремя участниками и без денежных призов. Сурис пару раз пробовал после этого влезть в постель к Эндерби, но Эндерби не пустил. Поэтому самому молодому Вахабу часто приходилось спать на полу в своей хламиде, как будто в пустыне. Он иногда кричал в беспокойном сне, ревел верблюдом. Никому жизни не было.