— Я, — сказал Эндерби, — поэт. Поэт Эндерби.

— Поэт. Знаешь поэта Артура Сагдена по прозвищу Мосол Сагден, потому что лабает на старых мослах?

— Едва ли, — усомнился Эндерби.

— Я всего до корки знаю. Можешь нынче ночью по дороге послушать.

— Большое спасибо, — сказал Эндерби. — Когда отправимся?

— С луной. Сперва прошвырнемся. И ты со мной прошвырнись. Эта говенная улица просто тошниловка. Чуть подальше Хасан, сотня радостей. Сечешь? Глицериновые ириски с маком, тягучие, к зубам липнут, печенье с шишом и марухой. Прям сплошное дерьмо. Не в моем вкусе. Ты как?

— Мне больше ничего такого не надо, — сказал Эндерби. — Просто хочу свое дело сделать.

— Тоже верно. А, вон обмылок идет.

Робко вошел чернокожий мужчина, сперва ухмыльнулся, потом оглянулся, словно опасался преследованья. Он был в вязаной шапке, в каких-то пеленках длиной до колен, в плотном вышитом кафтане с пятнами от еды. Нес серую заштопанную дерюжную сумку. Изи Уокер сунул паспорт Эндерби в нагрудный карман рубашки, вытащил из заднего кармана длинных, но не мятых полотняных штанов бумажник.

— Это, — пояснил он Эндерби, — вроде как бы мой агент, Абу.

Чернокожий мужчина отреагировал на свое имя каким-то слюнотечением.

— Рублик на бублик, мой пахан всегда говорил. Под Галлиполи гигнулся, несчастный старый валенок. Это мне тетушка Полли рассказывала, что он так всегда говорил. Сам я его никогда не видал. Абу процент получает с каждой дрючки, севшей на крючок. Навар. — Этому самому Абу Изи Уокер отдал, как показалось Эндерби, не больше пятидесяти дирхемов. Потом взял дерюжную сумку и прогнал Абу, словно муху. — Ну, теперь, — сказал он, беря Эндерби под руку и выводя в пылающий масляными лампами и порочным весельем вечер, — пришла пора кускуса. Уважаешь кускус?

— Никогда не пробовал, — сказал Эндерби.

— Самый лучший стих Мосла Сагдена, — объявил Изи Уокер по пути в дымном свете среди корзин и лунных фруктов, — «Песнь дерьмоныра». Не знаешь, браток?

— Что такое, — спросил Эндерби, — дерьмоныр?

Моложавая женщина подняла паранджу, крепко плюнула в куриные кишки. Двое ребятишек, один без левой ноги, сильно щипали друг друга.

— Дерьмоныр — это типус, что чистит сортирные ямы. Ну, злоблаговоние у сортира такое, что за ярд с глузда съедешь, если помнить, куда ты нырнул. Поэтому он затыкает все дыры, как бы под водой, а потом выныривает дохнуть. Сечешь? — Старик в мятом тюрбане просеменил мимо, плаксиво распевая молитву небесным архангелам ислама. Изи Уокер начал декламировать:

— Неплохо, — одобрил Эндерби. — Хотя не так много смысла. — Смысла? В вашей поэзии чересчур много смысла, Эндерби. Архидьявол, размазавший истинное искусство в гнусное поп. Убить, убить, убить. Его совесть будет спокойна, что бы ни говорила юстиция.

Усатый мужчина с проступавшими из-под темного капюшона венами на голове хрипло окликнул Эндерби, указывая машущими руками на мальчиков в рубашечках, выстроившихся под фонарем перед его лавкой. Женщина сидела на корточках на ступеньке, деревянной лопаточкой снимала накипь с кипевшего на едком дровяном огне котла.

— Та самая выпивка, — рыгнул Эндерби, — что б это ни было, нехорошая мысль.

— Пошамаешь кускуса, почувствуешь себя мешком полосатых котов.

— Гра-а-ах, — сказал Эндерби. — Перфуитт.

— Роуклифф, — пробурчал зеленеющий Эндерби. — Теперь (эррррф) скоро.

Изи Уокер замер на месте, стряхнув вцепившегося в рубашку нищего, словно пепел.

— Роуклифф, говоришь, браток? Роуклиффа решил улепешить?

— Плагиатор, предатель (орррф), враг.

— Держит маленький пляжник. Какое-то «Акантиладо». Неподалеку от Рифа. Только его там нету. Сильно сметелился. На Скалу шарлатаны загнали.

— На Гибралтар? Роуклиффа? Он что, болен?

— Совсем кандык. Но намерен вернуться. Говорит, если зафинтилится, то уж на своей койке.

— Роуклифф, — заявил Эндерби, — (орррффф) мой.

— Ну вот, — сказал Изи Уокер. — Лезь по этому рахиту. Нюхни-ка сочный кускус. М-м-м-м. Потом пофурыкаем. Луна взошла.

Эндерби горько взглянул на луну. На ней как бы злобно бесилась мисс Боланд.

— Этот обмылок Роуклифф, — сказал Изи Уокер, влезая первым по лестнице, — довольно-таки корявый. Большие дела в кино делал, всякое такое. Круто знаешь, что делаешь, брат?

— Знаю (арррп), — заверил Эндерби, следуя за ним. Новый нищий с бельмастыми глазами страстно обнял его за левую ногу, вопя насчет милостыни. Эндерби пинком его сбросил.

На другой кровати сидел Али Фатхи, скреб подошвы столовым ножом, наточенным на подоконнике до летальной остроты. Бежал он из Александрии, которую именовал Искандерией, и презирал мавров, считая язык их лишенным основ. Сам говорил, как диктор арабского радио, на языке, полном назойливых, застревающих рыбьей косточкой в горле звуков, гортанных болезненных придыханий. Очень худой, он со временем как бы отращивал больше и больше зубов и вечно рассуждал про еду.

— Beed madruub, — сообщал он теперь Эндерби, питая страсть к яйцам. — Beeda masluugha.

— Mumtaaz, — отвечал Эндерби со своей койки. Он учился, пусть не слишком быстро. Пока вряд ли стоит учиться чему-нибудь новому. Скоро уже нельзя будет давать деньги Вахабу на покупку английских газет, продающихся на бульваре Пастера. Цены жуткие, деньги быстро утекают. Когда ко всем чертям собирается вернуться Роуклифф, чтоб его можно было убить? Новые новости о Йоде Крузи. Думают, уже скоро. Йод Крузи в коме. У больницы день и ночь дежурят рыдающие поклонники. Швыряют камни в окна дома 10 на Даунинг-стрит[92]. Вероятно, объявят день Общенациональных молебнов. Служба за здравие в Вестминстерском соборе. Песни протеста на Трафальгарской площади, некоторые связаны с вьетнамской войной. Попытка самосожжения отчаявшихся девочек в общеобразовательной школе.