свою «такую же» историю, собеседник странным образом умиротворяется. Что это такое было? Что так вдруг «зачесалось» у нашего слушателя, что привело его в подобную ажитацию и заставило его рассказать историю, о которой его, честно признаемся, никто не спрашивал?

На самом деле ничего странного: мы наблюдаем классический случай ментальной фальсификации — превращения неизвестного (непонятного) в «известное» («понятное»), Случилось буквально следующее: этот второй рассказчик на наших глазах «переписал» услышанную историю «под себя». Того, о чём ему только что поведали, он не видел, он этого не знает, не понимает, а то, что произошло с ним, ему понятно, знакомо и очевидно. Столкнувшись с этим неизвестным, он испытал дискомфорт и, чтобы избавиться от него, подменил одно другим (своей историей), «понял», успокоился и естественным образом испытал вполне, как мы теперь понимаем, объяснимое чувство удовольствия: ещё бы — он избавился от пугающей его неизвестности! Аллилуйя!

Вернемся теперь к нашей истории со сло-вами («концептами») и предложениями («высказываниями»)… Чтобы понять этот конфуз, нужно сделать небольшое уточнение: слова, которыми мы думаем, и слова, которые мы произносим, сильно отличаются друг от друга. Факт этот обнаружил наш замечательный соотечественник — Лев Семёнович Выготский, признанный и чуть ли не обожествлённый мировым научным сообществом от США до Японии. Именно ему принадлежит дефиниция «внутреннего слова» (которым мы думаем), с одной стороны, и слова «внешнего» (которым мы говорим) — с другой. Уточняя различия между ними в своём главном труде «Мышление и речь», Лев Семёнович пишет: «Ведь слово [внутреннее. — А.К] как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. Во внутренней речи слово гораздо более нагружено смыслом, чем во внешней»[26].

Теперь попытаемся перевести это на наш с вами язык непритязательного обывателя. Смысл «внутренних слов» (живущих в нас) чрезвычайно объёмен, чтобы высказать, например, то, что мы понимаем под словом «любовь» (там, у себя внутри), может и жизни не хватить. Но когда мы в рамках какого-то высказывания говорим — «любовь», это слово значит что-то весьма и весьма конкретное, его нагруженность смыслом сжимается в отрицательной прогрессии. Таким образом, при переходе из «внутренней речи» в речь «внешнюю» слова, по сути, меняют смысл, иногда они могут измениться даже до неузнаваемости: например, когда начальник, будучи в гневе, сообщает своим подчиненным, что он их скоро будет «любить в особо извращённой форме», это, надо думать, не та «любовь», которая живёт в его нежном и трепетном сердце — где-то там, глубоко внутри… в общем — во «внутренней речи».

«Мысль», как считал Лев Семёнович, опосредуется во «внутреннем слове» (находит себя в нём), а затем уже — в «значениях» внешних слов и, наконец, в самих — «внешних» — словах. И с этим, честно говоря, трудно спорить (это тот случай, как любил говаривать Сократ, когда «трудно спорить с Истиной, а с Сократом спорить дело нехитрое»). Но давайте попробуем понять, что происходит со смыслом слова, когда он разворачивается в обратной последовательности: я слышу (воспринимаю, читаю) какие-то слова — они для меня «внешние», дальше я ищу внутри себя их значения (то есть пытаюсь понять — о чём, собственно, речь?). Это услышанное мною слово, таким образом, помещается «внутрь» меня и становится моим «внутренним словом», которое, как мы теперь знаем, обладает чрезвычайно широким спектром смыслов, причём моих «личностных смыслов» (А. А. Леонтьев, В. П. Зинченко, Е. С. Кубрякова и др.). Сверх того, для большей «понятности» я ещё и переназываю эти «слова», рассуждая внутри себя примерно таким образом: «Ну, когда он говорил то-то, он, видимо, имел в виду вот это и это, а потому…»

В общем, если «облака мысли» и «проливаются», согласно образному высказыванию того же Льва Семёновича, «дождём слов», то прогулки под этим дождём вовсе не гарантируют возникновения во мне соответствующего облака… Это бесконечное переписывание чужой речи в моём внутреннем пространстве — эффективный психологический механизм утилизации стресса. Но давайте зададимся вопросом: что мы поняли, «поняв» таким образом собеседника, — то, что он нам говорил, или то, что мы услышали? Очевидно, второе. То есть мы не услышали того, что нам говорили, но мы «поняли» это и даже согласились или, наоборот, не согласились с этим! Тихо сам с собою я веду беседу…

Тут еще вот какая деталь, объясняющая происходящее… В своё время Фердинанд де Соссюр, создавший «Курс общей лингвистики» и произведший этим целую революцию в науке о языке, определённо указывал: «Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна». И далее он добавляет, что, мол, есть проблема с этой «произвольностью»: «…для того чтобы подвергать обсуждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то разумной норме; можно, например, обсуждать, какая форма брака рациональнее — моногамия или полигамия», — но в отношении языка обсуждать природу отношений означаемого и означающего невозможно, потому что связь слов с их значениями, по сути дела, — игра случая, которую невозможно логически обосновать или доказать[27]. Слова не привязаны к своим значениям изначально и жёстко, какой-то высшей силой некого всеведущего Разума, они — означаемые (значения) и означающие (знаки, слова) — связываются нами, произвольно, да еще потом, как выясняется при внимательном изучении, «плавают». Иными словами, хоть язык и кажется нам чем-то необыкновенно основательным и фундаментальным, в действительности никто, включая нас самих, не может поручиться за соответствие того, что мы думаем, тому, что мы говорим. При этом нам самим вроде как все понятно (ну конечно!), однако же остальные впадают, прямо скажем, в недоумение.

Впрочем, как мы теперь знаем, недоумение — не то состояние, которое мы любим и готовы терпеть бесконечно долго. Мозг быстро включится в работу и, желая избавить нас от пугающей неопределённости, заретуширует любую возникшую неясность: слушая собеседника и объективно не понимая его, мы способны внутри своей собственной головы так подрихтовать его спич, что нам всё становится «ясно и понятно». На поверку такое «взаимопонимание», конечно, яйца выеденного не стоит, потому что говорили нам то, что вызвало в нас недоумение, а не то, что мы затем «поняли». Как-то так… И вот сидит начальник напротив тебя и чеканит, едва сдерживая благородное негодование: «Я, что, непонятно говорю?.. Я же, кажется, русским языком объяснял? А вы с упорством, достойного лучшего применения, делаете то, о чём вас не просят! Издеваетесь, господа хорошие?!» Ну и дальше про начальственную «любовь», о которой мы уже упоминали.

СВОБОДА СЛОВА

Догадываюсь, что все эти мои рассуждения о несостоятельности «взаимопонимания» (невозможности «передачи смысла сообщения» от человека к человеку в привычном для нас формате общения)