– Брат Робинсон, отвечает ли это нашей доктрине? – почтительно осведомился третий священнослужитель.

Хоть мистер Хольман и просил меня его не оставлять, я почёл за благо отлучиться на кухню, чтобы позвать на помощь Бетти. Дело принимало серьёзный оборот, и мне подумалось, что небольшое отвлеченье может оказаться полезнее моего продолжительного присутствия.

– Да чтоб им пусто было! – вознегодовала почтенная служанка. – Вечно являются, когда их не просят! А аппетит у них дай боже! То, что я подаю мистеру Хольману да вам с тех пор, как заболела наша Филлис, будет им на один зубок. Холодной говядины осталось мало, а потому приготовлю-ка я яичницу с ветчиной. Тогда они, помяните моё слово, вмиг угомонятся. После кормёжки их болтливость как рукой снимает. В прошлый раз старый Робинсон бранил учение мистера Хольмана. Дескать, оно опасное. Хотя как по мне, так ему, Робинсону, бояться нечего, ведь его умишком ни в жизнь не понять, о чём толкует наш хозяин. Так вот. Развёл этот Робинсон такие речи, что, слушая их, недолго было и помереть. Но стоило ему набить себе брюхо, да глотнуть доброго эля, да выкурить трубочку, он сейчас стал как все люди. Даже шутки со мною готов был шутить.

Визит двух священников оказался единственным событием, нарушившим тягостное однообразие тех долгих дней и ночей. Конечно, о здоровье Филлис справлялись и другие жители округи. Соседи подолгу прогуливались вокруг фермы в надежде получить последние известия от кого-нибудь из слуг. Но к дому любопытствующие не приближались, так как из-за августовской жары двери и окна держали раскрытыми и любой сторонний шум проникал в комнаты. В жизни петухов и кур настала унылая пора: Бетти согнала их в пустой амбар и несколько дней продержала запертыми в темноте, однако даже в заточении они не перестали кукарекать и кудахтать.

Наконец наступил кризис. Моя кузина на многие, многие часы погрузилась в сон, а когда очнулась, тусклый огонёк её жизни уже горел чуть ярче. Пока она спала, мы все едва смели ходить и дышать. Надежды наши так долго казались тщетными, что теперь нам сделалось жутко, и мы боялись верить добрым знакам: ровному дыханию и повлажневшей коже больной, её губам, ставшим менее бледными.

Помню, как в сумерки того дня я тихонько выбрался из дома и пошёл по зелёной тропе. Вязы, стоявшие по обеим её сторонам, смыкали над нею свои кроны. У подножья холма, там, где она сливалась с дорогою, ведущей в Хорнби, построен был маленький мост. На низких его перилах сидел слабоумный Тимоти Купер, лениво бросавший в ручей кусочки извести. Когда я приблизился, он поднял голову, однако не приветствовал меня ни словом, ни жестом. Так как прежде он со мною здоровался, я подумал, что теперь бедняга, должно быть, грустит о потерянном месте. Но всё же разговор с живою душою принёс бы мне облегчение, и потому я сел подле Тимоти. Покуда я решал, как завязать беседу, он утомлённо зевнул.

– Ты устал, Тим?

– Устал. Но уже, пожалуй, можно и домой пойти.

– Давно ли ты здесь?

– Да почитай весь день. Часов этак с семи.

– Но зачем? Что ты делаешь?

– Ничего.

– Так к чему же тогда ты здесь сидишь?

– Сижу, чтоб телеги не ездили, – отвечал Тимоти, вставая, потягиваясь и встряхивая неуклюжими членами.

– Телеги? Какие ещё телеги?

– Те, что могут разбудить хозяйскую дочку. В Хорнби нынче ярмарка. Чего ж тут не понять, коли сами вы не полудурок?

Тим критически сощурился, словно бы измеряя мой ум.

– Так ты сидишь здесь целый день, чтоб на дороге было тихо?

– А чего мне ещё прикажете делать, коли мистер Хольман меня прогнал? Вы, часом, не слыхали, как у девушки здоровье?

– Она сейчас спит, и мы надеемся, что скоро ей станет лучше. Доброй ночи, Тимоти, и благослови тебя Бог!

Едва ли обратив внимание на мои слова, Тим сошёл с моста и тяжёлой поступью направился к своему дому. Я же воротился на ферму. В моё отсутствие Филлис пошевелилась и произнесла два или три слова. Миссис Хольман по капле вливала бульон в её полусознательно приоткрытый рот. Всех прочих жителей Хоуп-Фарм впервые за долгое время созвали на общую молитву, что сулило скорое восстановление прежнего покоя и счастья. Однако и в те дни, когда мы не сбирались вечерами в столовой, всё, что мы ни делали, было немою мольбою о выздоровлении Филлис, и теперь мы угадывали на лицах друг друга благодарное выражение. Опустившись на колени, мы стали ждать, когда раздастся голос мистера Хольмана. Но он не начинал. Его, силача, душили слёзы, и вместо слов послышалось рыдание. Тогда старый Джон повернулся, не вставая, и молвил:

– Сдаётся мне, хозяин, что все мы уже возблагодарили Господа в наших душах, а слова Ему сегодня, может, и не нужны. Да благословит нас всех Бог, и да исцелит он нашу Филлис! Аминь.

После этой краткой импровизированной молитвы, произнесённой старым Джоном, все мы поднялись с колен. «Нашей Филлис», как он её назвал, с каждым днём становилось лучше. Однако выздоровление её было медленным, и порой я унывал, боясь, что никогда уже она не станет прежней. Опасения мои частью оправдались.

При первой возможности я рассказал пастору о том, как Тимоти Купер на протяжении долгого летнего дня нёс добровольную вахту на мосту.

– Господи, прости меня! – воскликнул мистер Хольман. – Я возгордился. Первым местом, куда я отправлюсь, лишь только смогу покинуть свой дом, будет жилище Тимоти Купера.

Незачем и говорить, что Тим снова был принят на ферму. Впоследствии мне не раз приходилось восхищаться терпением, с каким пастор учил слабоумного выполнять ту лёгкую работу, которая отвечала скудным его способностям.

Кузину Филлис стали сносить вниз, в столовую, где она часами безмолвно лежала на просторном диване под окнами. День ото дня она бывала неизменна: нежна, тиха, грустна. Её телесные силы понемногу крепли, однако прежняя энергия не возвращалась, и мне не раз становилось жаль мистера и миссис Хольман, когда я видел их напрасные старания пробудить в ней интерес. Однажды пастор преподнёс дочери свёрток голубых лент и, нежно улыбнувшись, напомнил ей о том, как однажды она призналась ему в своей любви к подобным милым пустячкам, до которых так охоч прекрасный пол. Филлис поблагодарила отца, но, едва он вышел, отложила ленты и смежила веки.

Ещё меньшего успеха добилась её матушка, принесшая ей латинские и итальянские книги, столь любимые ею до болезни – вернее сказать, до того, как уехал Холдсворт. Отворотившись к стене, Филлис расплакалась, лишь только миссис Хольман покинула комнату. Слёзы молодой госпожи замечены были прозорливою служанкой, расстилавшей скатерть к раннему обеду.

– Полно, Филлис! – сказала Бетти, подходя к дивану. – Мы сделали для тебя всё, что могли, и доктора сделали всё, что могли, да и Господь, осмелюсь сказать, должно быть, сделал для тебя всё. Только, видно, ты этого не заслуживаешь, раз сама не хочешь ничего для себя сделать. Будь я тобою, я скорее б луну погасила, чем глядела бы, как рвётся сердце у отца и у матери. Каково им ждать, соизволит ли их дочка подняться на ноги и приложить старание, чтобы стать, как прежде, бодрой! Ну вот. До долгих проповедей я не охотница и больше ничего говорить не буду.