Должно быть, с того вечера, когда я сообщил Филлис опечалившее нас обоих известие, прошло уже около десяти дней, как вдруг, за обедом, священник произнёс:

– Кстати сказать, у меня в кармане послание. Филлис, передай-ка мне мой сюртук. – Было душно, и ради удобства пастор сидел за столом в рубашке и жилете. – Я ходил в лавку сказать о том, что бумага, которую мне прислали, портит перья, и заодно заглянул на почту. Там нашлось для меня письмо: его не доверили старому Зекилу, поскольку пересылка не была оплачена. Ах, вот и оно! Это от нашего друга Холдсворта. Я нарочно не распечатывал конверта, пока мы все не будем вместе.

Моё сердце словно бы прекратило биться. Я уставил взгляд в свою тарелку и не смел поднять головы. «Что теперь будет? – думал я. – Каково сейчас Филлис? Как она это перенесёт?» После нескольких секунд напряжённого молчания мистер Хольман воскликнул:

– О! Так здесь, я вижу, не письмо, а только две визитные карточки. Но имя мистера Холдсворта стоит лишь на одной из них. А что же тогда на другой? Миссис Холдсворт! Выходит, молодой человек уехал за океан и там отыскал себе жену!

Тут я поднял взгляд, чтобы хоть мельком увидеть Филлис. Мне показалось, будто всё это время она пристально на меня смотрела. Лицо её пылало, сухие глаза блестели. Губы были стиснуты так, словно она сколола их булавкою из боязни проронить слово или звук. Что же до миссис Хольман, то её черты не выражали ничего, кроме удивления и любопытства.

– Скажите, какой сюрприз! – вскричала она.

– Кто бы мог подумать! И до чего быстро всё сладилось! Ах, конечно, я желаю мистеру Холдсворту счастья! Постойте-ка: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль… – она считала, разгибая пальцы, – июль уж почти прошёл, ведь сегодня двадцать восьмое… Минуло десять месяцев, однако следует отнять месяц дороги да…

– Вы знали об этом раньше? – спросил пастор, круто повернувшись ко мне.

Полагаю, в тот момент он ни о чём ещё не подозревал и лишь удивлён был моим молчанием.

– Я знал… Я слыхал… кое-что. Молодая леди происходит из семьи французских канадцев, – проговорил я, через силу выцеживая из себя слова, – фамилия её отца Вантадур.

– Люсиль Вантадур! – сказала вдруг Филлис.

Голос её прозвучал резко, как неотлаженный инструмент.

– Так ты тоже знала?! – воскликнул пастор.

Мы заговорили одновременно. Я пробормотал:

– Холдсворт писал мне, что, вероятно, женится, и я передал кузине…

Филлис сказала:

– Он женился на Люсиль Вантадур, француженке. Она из многочисленной семьи, проживающей близ Сент-Мориса. Верно? – Я кивнул. – Об этом мне сообщил Пол. Больше нам ничего не известно, ведь так? Отец, вы не видали в Хитбридже Хаусонов?

До конца обеда моя кузина была разговорчивее, нежели во все предыдущие дни. Делая бесчисленные вопросы, она силилась не задевать рану, одно прикосновение к которой причиняло ей нестерпимую боль. Уступая Филлис в самообладании, я старался следовать её примеру. Застольная беседа не слишком меня занимала, однако я не мог не заметить, что пастор чем-то озадачен и встревожен. Содействуя дочери, он всячески уводил миссис Хольман от известия, настолько её потрясшего, что она не прекращала издавать изумлённые возгласы. Каждый из нас, казалось, так или иначе был выведен из душевного равновесия. С каждым днём, с каждым часом я всё горше сожалел об ошибке, которую совершил, позволив себе вмешаться в чужие сердечные дела. Зачем в те несколько минут я не придержал глупого своего языка? Зачем был так безрассуден и нетерпелив в стремлении облегчить боль кузины Филлис? В раскаянии мне хотелось размозжить себе голову о стену. Всё, что я мог теперь сделать, – это по мере моих сил поддерживать мужественную девушку в стремлении скрыть постигшее её разочарование, оберегая тайну целомудренного сердца.

Тот обед тянулся так долго, что я стал думать, будто он никогда не кончится. Мучения Филлис я ощущал ещё острее, чем свои собственные. Все слова, какие мне до сих пор доводилось слышать в счастливом пасторском доме, были просты и правдивы. Если один из нас хотел что-либо сказать, он говорил это прямо, а если предпочитал молчать, молчал. Тишина ни в ком не вызывала неловкости, и никогда прежде мы не изнуряли себя попытками поддерживать беседу лишь ради самой беседы или для того, чтоб отогнать назойливые мысли и сомнения.

Наконец мы поднялись из-за стола, готовые вернуться к прерванным хлопотам, однако трое из нас утратили прежнюю жажду деятельности. Священник долго стоял, глядя в окно, а принудив себя покинуть столовую и пойти в поле, где трудились его работники, вздохнул. Направляясь к двери, он отворотил от нас встревоженное лицо. Когда мистер Хольман вышел, я исподволь взглянул на кузину: решив, что теперь никто за нею не наблюдает, она на миг позволила себе скинуть маску невозмутимости, отчего черты её сделались печальными и усталыми. Но едва миссис Хольман о чём-то заговорила, Филлис снова приняла бодрый вид и вскоре удалилась, спеша выполнить данное ей матерью поручение.

Оставшись со мною вдвоём, добрая пасторша опять заговорила о свадьбе. Она была из тех людей, что любят обсуждать новости с предельною обстоятельностью, а за обедом ей не позволили выговориться всласть.

– Подумать только! Мистер Холдсворт женат! Не могу поверить! Однако, пожалуй, этого следовало ожидать, ведь он такой замечательный молодой джентльмен! Только вот имя невесты мне не нравится. Оно звучит по-иностранному. Как её зовут? Скажите ещё раз, мой дорогой. Надеюсь, она сумеет заботиться о нём так, как подобает жене англичанина. Мистер Холдсворт слаб здоровьем, и, если не высушивать хорошенько его одежды, лихорадка может к нему возвратиться.

– Он всегда мне говорил, что после болезни стал сильнее прежнего.

– И всё же я об нём беспокоюсь. Он приятнейший молодой человек, но в лечении бывал нетерпелив. Твердил, будто ему тяжело, оттого что с ним нянчатся. Надеюсь, они скоро приедут в Англию и он возьмёт за правило себя беречь. А говорит ли его жена по-английски? Даже если не говорит, то уж он-то наверно знает французский. Мистер Хольман как-то сказал мне, что он превосходно владеет иностранными языками.

Так продолжалось до тех пор, пока, расслабленная духотою, пасторша не задремала над своим вязаньем. Тогда я потихоньку выбрался из дому. Мне нужно было побыть одному, чтобы многое обдумать и, увы, принять жестокие удары совести.

Придя в лес, я принялся лениво бродить среди деревьев. По гальке резво бежал шумный ручей. Встречая на пути большой камень или корень дерева, он огибал преграду, образуя крошечный пруд. С полчаса или даже дольше я бросал в воду голыши да кусочки коры, мысленно ища способа исправить положение дел. Раздумья мои, как и следовало ожидать, оказались бесплодны.

Далёкий звук рожка, созывавший работников с полей, возвестил мне о том, что пробило шесть и пора возвращаться. Порыв ветра донёс до меня отзвук громкого вечернего псалмопения. Пересекая пятиакровое поле, я увидал мистера Хольмана, беседовавшего с каким-то человеком. Из-за разделявшего нас расстояния я не смог разобрать слов, однако видел, как пастор нетерпеливо или протестующе взмахнул рукой (более точно определить природу этого жеста я бы не взялся), после чего быстро зашагал прочь. По всей видимости, он был поглощён размышлениями, поскольку даже не взглянул в мою сторону, хотя тропы, по которым мы шли к дому, сходились и, когда он меня обгонял, нас разделяли каких-нибудь двадцать ярдов.