Итак, приношения передавались в христианскую церковь независимо от религиозных различий. Этому не стоит особенно удивляться, учитывая, что языческий культ Афины, распространенный среди моряков, всего лишь сменился культом Девы Марии, пришедшим вместе с христианством[299]. Безысходность перед лицом водной стихии научила моряков не пренебрегать ни одной из обожествляемых сил, способных протянуть им руку помощи. Когда буря на море не утихала, мусульманский экипаж не гнушался попросить христианских рабов помолиться на их языках. Те должны были взывать к Матери Божьей, святителю Николаю (Посейдону православных) или же к тому, кого сами посчитают нужным[300].

Еще один пример того, как религии, разделенные в имперских столицах, в крепостях суннитов-ортодоксов и в «вычищенных от плевел» книгах культурных элит, сплетались воедино на средиземноморской ярмарке свобод, бросавшей свой вызов центральным державам, – это корсар Пьетро Зелалич, проклинавший святого Николая, когда в море не удавалось выловить корабль для грабежа. Зелалич был настолько удачливым моряком, что как-то раз даже захватил и привел к берегам Мальты османский санджацкий корабль, на котором некогда был рабом. Он на глазах у всех швырял на палубу икону святого Николая и бил по ней тростью; призывал больше не молиться могущественному покровителю моряков, если тот не посылал трофеев, или же винил того в плохой погоде, – всего этого было достаточно, чтобы привести инквизицию в ярость. Однако корсар пошел еще дальше: как-то в припадке гнева он восхвалил ислам и совершил откровенное вероотступничество, ужасая выражениями вроде: «да святится Турция» (benedetta la Turchia), «да святится шариат» (Benedetta la legge de’ Turchij) и – «да здравствует Мухаммед; я семь раз обратился бы в ислам, не будь я таким старым» (viva Maometto, se non sarei inoltrato in età mi sarei fatto Turco per sette volte)[301].

На протяжении веков, в течение которых религия поддерживала порядок в Европе и в Мемалик-и Махрусе (осм. «надежно защищенные владения», одно из названий Османской империи)[302], а также в ходе процессов, которые немецкие историки назвали Konfessionsbildung (Конфессионализация), в мире, где ослабевало взаимодействие между религиозными общинами[303], пограничье Северной Африки предстает перед нашим взором как аномалия, напоминая Анатолию ХІІІ-ХIV веков, Балканы ХV столетия, а также средневековую Испанию. «Потому что Тунис – страна свобод; здесь религия никого не волнует – человек молится Богу, когда пожелает, и разве что, когда придется, держит пост; завелись деньги – пьет вино, и если напивается, то допьяна»[304]. Можно ли представить себе такие слова французского консула Арвьё о Париже и Лондоне или даже Стамбуле ХVII века?

В таких местах, как Алжир, куда стекались христиане со всех четырех сторон мира, даже рабам разрешалось открыто исповедовать свою веру, ведь благодаря священникам и капелланам сохранялись все ее элементы, в том числе и проповедь, и милостыня. Соответственно, здесь было сложно установить границы между религиозными общинами, тем более, пока их постоянное взаимодействие обеспечивалось рабством и ренегатством. Многие христиане переходили в ислам, немало мусульман, тоже попадая в плен, годами жили в католических странах и на кораблях католиков.

Некоторых ренегатов даже причисляли к лику святых. Соса и Лосада не скрывают, что среди мурабитов Алжира встречались мюхтэди, пусть их и было значительно меньше, чем турок с арабами[305]. А если говорить о Европе, то отличным примером послужит интересная история Антония де Ното, чернокожего раба. В конце ХV века его привезли в Европу из Черной Африки. Он решил креститься, вслед за этим обрел свободу и зажил целомудренной жизнью. Так бы продолжалось и дальше, если бы он не угодил в руки пиратам и те не увезли его в Алжир… Там он принял религию новых господ, но не ограничился просто высоким званием мусульманина и вскоре, уже как мурабит, заслужил небывалые почести со стороны тунисцев и их султана. Но не тут-то было. Сорок лет спустя, когда ангел смерти Азраил постучит в дверь к нашему африканцу, вошедшему в новое столетие мусульманином, тот, терзаемый муками совести, заново крестится, – и на этой финальной ноте поплатится за свой героизм душой[306].