Во всех проявлениях Екатерина ничем не напоминала царевну из терема или будуарную принцессу. Крестьянская выносливость в сочетании с искренним желанием всегда быть подле государя побуждала ее повсюду следовать за Петром – с ним она исколесила всю Россию и побывала в Польше, Германии, Копенгагене и Амстердаме. Она сопутствовала ему во время Прутского похода против турок и во время Каспийского похода против персов, стойко перенося все тяготы походной жизни и ужасы войны. Она могла скакать верхом по двое-трое суток, спать в палатке на голой земле под грохот канонады; даже увидев, как пуля поразила стоявшего рядом офицера, Екатерина не потеряла присутствия духа.

Она не была ни чопорной, ни жеманной. Петр видел в ней товарища и хотел, чтобы она была рядом даже на пьяных пирушках. Екатерина никогда не противилась, но старалась отвлечь и утихомирить мужа, если это удавалось сделать, не разгневав его. Во время одного из таких кутежей Екатерина постучала в дверь комнаты, где Петр заперся со своими пьяными собутыльниками, и сказала: «Пора, батюшка, домой воротиться». Дверь отворилась, и Петр послушно побрел за ней.

Вместе с тем Екатерина вовсе не была грубой и мужеподобной. Ее увлекало все, что увлекает женщин. Она научилась танцевать и самые сложные па выполняла с удивительной грацией (как и ее дочь Елизавета, которой передался талант матери). Любила Екатерина и наряды, и роскошь. Она могла спать в палатке как солдатская жена, но когда поход завершался, предпочитала жить во дворце и носить драгоценности. Вкусы самого Петра были просты: чем меньше был дом и ниже потолки – тем лучше он себя чувствовал. Но для Екатерины он строил дворцы и разбивал парки в Петербурге, Петергофе и Ревеле. При ее дворе простой суконный сюртук Петра, отделанный скромным галуном, казался неуместным. Придворные Екатерины были разодеты в шелк, бархат и парчу, шитые серебром и золотом, с изящными кружевными манжетами и алмазными или жемчужными пуговицами. Большинство ее портретов, написанных, когда ей было уже за тридцать и она была официально провозглашена царицей, изображают пышущую здоровьем белогрудую даму с черными как смоль волосами, черными миндалевидными глазами, густыми бровями и выразительным, хорошо очерченным ртом. Обычно на ней диадема из жемчугов и рубинов, парчовое, отделанное кружевами платье, роскошная горностаевая мантия, словно невзначай упавшая с правого плеча и открывающую алую ленту ордена Св. Екатерины, – ордена, который был учрежден в ее честь.

Но несмотря на любовь к парадной пышности, Екатерина не забывала о своем происхождении и, уже будучи супругой Петра и императрицей, всегда оказывала почтение иностранным царствующим особам. Германский дипломат, описывая Екатерину в 1717 году, коснулся и ее внешности, и манер: «Царица была в цвете лет, и ничто в ней не указывало на то, что она могла быть когда-нибудь красива. Она была высока ростом, дородна, очень смугла, и казалась бы еще смуглее, если бы слой румян и белил не скрадывал несколько темный цвет ее лица. В ее манерах не было ничего неприятного, и можно было бы даже назвать их хорошими, если принять во внимание происхождение этой государыни… Можно сказать, что если государыня не обладает всеми прелестями своего пола, то она обладает его кротостью… Во время своего пребывания в Берлине она выказала большое уважение королеве, давая понять, что ее высокое положение не заставило ее забыть о разнице между ней самой и королевой».

О том, что привязанность между Петром и Екатериной с годами только усиливалась, свидетельствуют их письма. Когда им доводилось разлучаться, Петр писал ей каждые три-четыре дня, сетуя на свое одиночество, беспокоясь о ее здоровье и уведомляя о своем, делясь с ней радостями и огорчениями. Если он и пенял жене, то лишь за то, что она отвечала не так скоро и не так часто, как ему хотелось. Ответы Екатерины, которые ей приходилось диктовать секретарю, полны бодрости, заботы о его здоровье и новостей о детях. Она никогда не упрекает мужа, не пытается давать ему советы – словом, не вмешивается ни в его дела, ни в отношения с другими людьми. Тон писем у обоих доброжелательный, заботливый и нежный, с игривыми интимными шутками и насмешливым подтруниванием по поводу якобы имевших место романов. «Я чаю, что ежели мой старик был здесь, – писала ему Екатерина, – так и другая шишечка [шутливое прозвище одного из маленьких сыновей] на будущий год поспела». Почти все письма, и с той и с другой стороны, сопровождались маленькими «презентами» – фрукты, соленая рыба, новые халаты и рубашки для Петра или устрицы, которые так любила Екатерина.

Петр из Люблина, 31 августа 1709 года: «Мудер. Как я и отъехал от вас, ведомости не имею о вас, о чем желаю ведать, а особливо, как скоро можете быть в Вилню. Мне не без скуки без Вас, а вам, чаю, тоже… Мы здесь с господами поляки непрестанно на конференциях о делах Ивашки Хмельницкого бываем [т. е. пьянствуют]».

Варшава, 24 сентября 1709 года: «…За присылку благодарю, и присылаю притом вам несколько цитронов свежих. А что шутите о забавах, то того нет у нас, понеже мы люди старые и не таковские… Поклон отдай тетке [Дарье] от меня. А жених [Меншиков] и третьего дня виделся гораздо с Ивашкою, и упал на судне с кровли на дверь, а теперь лежит немощен, для чего побереги тетку, чтоб не сокрушалась».

Мариенвердер, 16 октября 1709 года: «… Поклон отдай тетке от меня. А что ана полюбила чернца и я о том жениху объявил, о чем зело печалитца, и от той печали хочет сам взблудитца».

Карлсбад, 19 сентября 1711 года: «А мы, слава Богу, здоровы, только с воды брюхо одула, для того так поят как лошадей, и иного за нами дела здесь нет… Пишешь ты, яко для лекарства, чтоб я не скоро к тебе приежал, а делам знатно сыскала кого-нибудь вытнее [здоровее] меня. Пожалуй, отпиши, из наших ли или из тарунчан? Я больше чаю, из тарунчан, что хочешь отомстить [за то], что я пред тем двемя леты занял. Так-то вы, Евины дочки, делаете над стариками!»

Грейфсвальд, 8 августа 1712 года: «Я слышу, что ты скучаешь, а и мне не безскушно ж, аднако можешь разсудить, что дела на скуку менять не надобно. Я еще отселе ехать скоро себе к вам не чаю, и ежели лошади твои пришли, то поежай с теми тремя баталионы, которым велено итить в Анклам. Только, для Бога, бережно поезжай, и от баталионоф ни на ста сажен не отъежжай, ибо неприятельских судоф зело много в гафе [заливе] и непрестано выходят в леса великим числом, а вам тех лесоф миновать нельзя».

Берлин, 2 октября 1712 года: «Объявляю вам, что я третьево дни приехал сюды и был у кораля, а вчерась он поутру был у меня, а ввечеру я был у королевы. Посылаю тебе сколько мог сыскать устерсоф, а больше сыскать не мог, для того, что в Гамбурге сказывают явился пест [чума], для того тотчас заказали [запретили] оттоль возить».

Лейпциг, 6 октября 1712 года: «Я отсель сего момента отъезжаю в Карлсбат и чаю завтра худы поспеть. Платье и протчее вам куплено, а устерсоф достать не мог. За сим вручаю себя в сохранение Божие».

Пирмонт, 5 июня 1716 года. В 1716 году Петр получил от жены в подарок очки. В своем ответе ей он писал: «Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! Письмо твое получил и презент, но чаю, что дух пророческой в тебе есть, что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки не велят в день пить; итак сего магазина будет с меня. А что пишешь, что за старова не признаваешь, и то только покрывает презент первый, дабы люди не догадались, а рассудить мочно, что молодая люди в ачки не смотрят. Впрочем дай Бог видеть вас вскоре: вода действует зело, только уже скучно стала».