– Боязнь сцены?

– Нет. Но кому понравится обнажаться догола перед незнакомцами, позволять им рассматривать тебя всего, до последнего шрама на коже, и оценивать?

И как ему только это удается? Спокойным, небрежным тоном Седрик лишает меня дара речи. Четвертьулыбка, большего ему не требуется.

– Рад, что тебе понравилось. И нет, на самом деле я люблю играть.

Я жду «но», однако оно не звучит. Вместо этого он спрашивает меня:

– Хочешь посидеть подольше?

Мы ведь только пришли, и у меня еще наполовину полный стакан. Но та песня кардинально изменила что-то между Седриком и Сойером. То, что прежде слабо тлело, теперь открыто горит. Седрик больше не чувствует себя комфортно, я замечаю некоторую нервозность, которая действительно не имеет никакого отношения к боязни сцены и ко мне. До сих пор они с Сойером казались почти друзьями, немного диковатыми, но… близкими. Сейчас же между ними возникло что-то… Что-то связанное с пропитанным болью упреком в песне.

– О чем задумалась? – произносит Седрик.

Почувствовав себя застигнутой врасплох, я просто выкладываю начистоту:

– Спрашиваю себя, что это за песня и что она с вами сделала.

Седрик удивленно улыбается, глядя на меня.

– Я уже говорил, что мне нравится твое восприятие? – Он ненадолго замолкает, после чего продолжает: – «Нравится» – это мягко сказано. А песня должна была кое-что мне передать, напомнить кое о чем. Хотел бы я дать за это Сойеру по морде, но боюсь, что не могу.

– Потому что вы друзья? – отваживаюсь озвучить это слово я. – По крайней мере, были ими когда-то.

– Нет. На друзей можно положиться.

Я медленно киваю. Значит, это правда давняя обида.

– А на Сойера нельзя?

Седрик смотрит на меня, будто я не поняла чего-то важного.

– Нет, – медленно проговаривает он. – На Сойера можно. И тем не менее сейчас я бы хотел уйти.

Его взгляд устремлен на меня, и я боюсь того, что он скажет, и в то же время желаю этого. Живот наполняется этим ощущением американских горок в самой высокой точке, когда безумно хочешь нестись прямо вниз, а потом чтобы все перевернулось с ног на голову… и вместе с тем едва дышишь от страха.

– И если хочешь, Билли, только если не считаешь меня козлом, то я бы…

– Да?

– Не хотел уходить один. Я живу недалеко отсюда. – Он подается вперед, так что его лицо оказывается достаточно близко к моему, чтобы украсть поцелуй, если бы я решила рискнуть. – Пойдешь со мной?

Мне бы стоило уйти домой. Если не хочу, чтобы меня ранили, по-настоящему глубоко ранили, то я должна сейчас уйти. Но что-то внутри меня, та жадная часть, не знающая ни компромиссов, ни пощады – даже по отношению ко мне самой, – требует именно того, что я не могу получить. Забирает это безо всяких «но» и «если». Ей плевать на трудности и последствия, так всегда было.

Я думала, это в прошлом. То, что я оставила в Лондоне. Но, очевидно, теперь оно просто проявляется в другой форме.

– Тогда пошли к тебе.

СЕДРИК

Если продолжим в том же духе, то не доберемся до моей квартиры. Каждые несколько метров наши руки или бедра сталкиваются, и всякий раз этот контакт вызывает цепную реакцию новых прикосновений, и мы целуемся, пока один из нас не врезается спиной в стену дома или нас не ослепляют лучи фар проезжающего мимо автомобиля, заставляя пройти еще пару шагов. На путь, на который я обычно трачу двадцать минут, у нас уходит час.

Видимо, я забыл, насколько сильно можно хотеть женщину. Как сильно тянет в груди, в животе. Ниже. Голова разрывается, я хватаю ее за попу и прижимаю к своему телу. Не помогает. В глубине меня еще бурлит злость на Сойера – злость и благодарность за то, что он выбрал для меня эту песню как предупреждение: все не должно снова зайти так далеко, как с Крис. Такого не случится.

Как это ни абсурдно, но после подобного утверждения я хочу Билли еще сильнее.

Мы пробиваемся дальше сквозь ночь, одну из тех глубоких, словно море, темных, безлунных ночей, в которых можно тонуть вечно, так больше и не всплыв на поверхность. Надеюсь, что смогу достаточно надолго задержать дыхание.

В конце концов мы, держась за руки и спотыкаясь, поднимаемся по лестнице. Под ботинками Билли скрипит каждая деревянная ступенька, потому что она не знает, куда надо наступать, чтобы они не издавали звуков. Смеясь над этим, мы наверняка перебудили весь дом.

Кот прячется, когда я распахиваю дверь в квартиру, провожу Билли в гостиную, а сам иду на кухню, где наливаю в бокал для красного вина воды из-под крана и потом возвращаюсь к ней. Она положила куртку на подлокотник кресла и рассматривает копию граффити Бенкси у меня на стене, «Мытье полосок зебры».

– Я задолжал тебе вино, но у меня есть только вода.

– Никакого алкоголя, – отвечает она, – из-за медикаментов, верно?

– Не велика потеря. – Я безбожно вру, но в нашу первую и последнюю ночь она спускает мне с рук всю ложь, которую, несомненно, распознает.

– Вода – это хорошо, – произносит Билли, не отрывая взгляда от рисунка, как будто он ей о чем-то говорит. Может, даже правда говорит. Она делает глоток, ставит бокал на полку и поворачивается ко мне.

– Помнишь, как я через спину закинула палочку от мороженого в урну? – Она хихикает, похоже, просто не смогла сдержаться.

Без понятия, какая тут связь, но мне и неважно. Ее глаза сияют темным светом, когда я подхожу ближе и кончиками пальцев очерчиваю линию ее виска, потом подбородка и вниз к шее.

– На самом деле эта палочка лежит в кармане моей куртки.

Я поглаживаю ее плечи, руки.

– Это был розыгрыш. Хотела тебе сказать.

Большим пальцем я провожу по ее груди, чувствую сосок через бюстгальтер и кофточку.

Билли закрывает глаза.

– А ты хороша в розыгрышах, Билли.

– Да. Это я умею. Очень хорошо.

Ее что-то беспокоит, и если бы я мог, то избавил бы ее от тревоги поцелуями. Мои руки спускаются ниже, до ее талии. Затем вновь скользят вверх по бокам, пальцы приподнимают легкую ткань топа.

– Это впечатляет меня гораздо больше, чем если бы ты просто скучно попала в цель. – Я обхватываю ее груди, полные, мягкие и одновременно упругие, наклоняюсь к уху, прикасаясь губами к тонкой коже. – Думаю, ты до сих пор со мной играешь.

Нет другого способа объяснить, как сильно я хочу по-настоящему ощутить эту девушку. Хочу целовать каждую клеточку ее тела, хочу, чтобы ее