– Я видела, как вы вели себя в Бад-Нендорфе. Там вы были в своей стихии. Человеческая жизнь для вас ничего не значила – только конечный результат.

– Бред какой-то, – Робинсон снова шагнул к ней, но она опять нацелила на него ружье, и он, подняв руки, остановился. – Так, я вижу, что вы расстроены. Но давайте будем благоразумны. Во-первых, все это было очень давно. Во-вторых, каждому из нас порой приходится выполнять неприятную – да, признаю, неприятную – работу. Вы же это понимаете?

– Понимаю. Что вы преследовали, нет – пытали истощенных от голода бедолаг, чтобы выведать информацию об их связях с коммунистами. А те, кто владел военными секретами, знал о разработках нового оружия… ха!.. их не трогали, какие бы гнусности они ни совершили во время войны. Это я очень хорошо понимаю. Вы были не лучше гестаповцев, которые тоже не понесли наказания.

Робинсон криво улыбнулся, качая головой:

– Мне жаль вас. Вы пребываете в глубоком заблуждении. Вы никогда не видели дальше своего носа, верно? Наверное, насмотрелись голливудских фильмов, в которых негодяи получают по заслугам, а хорошим парням достаются красивые девушки. В нашей работе черное и белое не разграничено, как в кино. Многие так называемые плохие парни были нам полезны, а часть из них стали заложниками той системы и были вынуждены подчиняться приказам. В наших глазах они не зло. То было военное время. – Эвелин или, может быть, Ева? – фыркнул он. – Интересно, зачем вы взяли себе такое экзотическое имя? Чтобы придать романтики своим представлениям о работе в послевоенный период?

– Помолчите, – одернула его Эвелин. – Видела я, как вы работаете. Вы совершенно бессовестно рисковали жизнью Хью, будто она ничего не значила. Для вас он был просто пешкой на шахматной доске. Вы принесли его в жертву, ведя некую игру с немцами. Использовали Хью в своих махинациях, не заботясь о его существовании. Я видела ваши методы работы. Вам все это ужасно нравилось. Нравилось унижать, истязать, карать. И делали вы это не только ради того, чтобы добыть информацию. Власть над людьми дарила вам ощущение всемогущества. Вы наслаждались каждой гнусной минутой своей власти.

– Боже мой, до чего вы наивны! И тогда были, и теперь. Вы даже не сознаете, что сидите на мешке, набитом деньгами. Я мог бы помочь вам сколотить состояние. Вы бы горя не знали всю оставшуюся жизнь, если б воспользовались моей помощью.

– Деньги, земля, личное имущество – все это ерунда, – вскричала Эвелин. – Только человеческая жизнь имеет значение. Ее нужно уважать и защищать, нужно заботиться о живых. Вы убивали людей за их убеждения и вступали в сговор с теми, кто уничтожил сотни, тысячи других людей.

Робинсон рассмеялся, впервые по-настоящему, глумясь над ней и ее мировоззрением.

– Просто поверить не могу. Какая же дурь сидит у вас в голове. Потери были с обеих сторон, глупая женщина! Немцы тысячами убивали узников концлагерей; мы убили не меньше, сбрасывая бомбы на их города. И что с того? Война есть война. В конечном счете мы все убийцы.

– Но не хладнокровные убийцы, – сказала Эвелин. – Я мщу за тех, кого вы замучили, и за тех, кого замучили они. Наказываю всех тех, кто избежал наказания за военные преступления или отделался легким испугом.

Она вскинула ружье и выстрелила ему в грудь. Он зашатался, хватаясь рукой за сердце. Она снова спустила курок, послав пулю ему в голову. Он был прав: стреляла она метко. Он рухнул на землю и затих.

Она постояла над ним, наблюдая, как он умирает. Убедившись, что Робинсон скончался, Эвелин огляделась. На полях ни души, ружейные выстрелы никого не насторожили. Лишь один фазан с криком выпорхнул из зарослей, да где-то вдалеке тарахтел мотоцикл. Каких-то подозрительных звуков, означавших, что ее видели, она не услышала. Убийство было не тихое, как ее учили, но миссию свою она, наконец-то, выполнила.

Наклонившись, Эвелин стянула с полковника веллингтоны. Они должны стоять в прихожей, и если она не вернет эти резиновые сапоги на место, их хватятся. С его туфлями, что остались в ее доме, она разберется позже. Она выпростала руки Стивена из его куртки и стянула с него брюки, обнажив худые белые ноги, на которых почти не было волос. Потом тщательно проверила все карманы. Чем меньше на нем одежды, тем лучше для диких зверей. Порывшись в своем кармане, она извлекла наточенный садовый нож и искромсала его свитер и рубашку. Под ними – серая нательная фуфайка и трусы с дырками на поясе, в которых виднелась старая резинка – наглядное свидетельство его обнищания. Он был жалкий обедневший сноб, но она ему не сочувствовала. Эвелин взяла его за лодыжки и, напрягая силы, поволокла. Она многие годы таскала сдохших овец, тюки сена и мешки с навозом, благодаря чему оставалась в хорошей физической форме, а Робинсон был мужчина нерослый, чуть выше нее, и тщедушный, хоть она по воскресеньям и потчевала его сытными обедами. Дюйм за дюймом она медленно тащила его фут за футом в самую чащу мелколесья, затем забросала тело листвой. Его почти не было заметно.

4 февраля 1986 г.

Заметая следы

Эвелин повесила подстреленного фазана в холодной прихожей, поставила на место охотничьи сапоги, которые давала Робинсону. Она была практически уверена, что в каждый свой приезд в Кингсли он говорил, что по пути сюда никого не видел. По природе он был наблюдательный, имел глубоко укоренившиеся повадки человека, привыкшего следить за другими и к тому, что за ним тоже следят. А вдруг кто-то из соседей видел его в один из его визитов? А вдруг кто-то по воскресеньям ездил на одной с ним электричке с вокзала Ватерлоо и часто возвращался в Лондон примерно в то же время?

Эвелин положила себе тарелку мясной запеканки с клецками. Как хорошо, что после столь нервного, напряженного утра ее дома ждал горячий, сытный обед. Она села за кухонный стол и стала есть, одновременно анализируя обстоятельства происшедшего, насколько она их помнила.

Возможно ли, что он рассказал кому-то из друзей о своих регулярных поездках за город, о ее великолепных воскресных обедах, о консультациях по финансовым вопросам, которые он так охотно раздавал? А может, он вел дневник или хранил дома использованные билеты на электричку?

Не паникуй, Эвелин. Его же учили быть осторожным. Как и ты, он был опытным агентом. Мы привыкли запоминать лица людей, замечать изменения обстановки, держать информацию в голове. Ему не нужно было ничего записывать. Как и ты, он ни с кем не советовался, работал в одиночку, следов не оставлял. Не волнуйся. Разумеется, он не хранил дома никаких сведений о своих поездках.

Или все-таки съездить к нему домой, рассуждала она, проверить там все хорошенько? Нет ли в его квартире чего-нибудь, что можно связать с усадьбой Кингсли-Манор, а значит, и с ней? Не возникнут ли подозрения из-за безделушек, которые он у нее тырил, или он их уже продал?

На столе в кухне, где Робинсон так часто оценивал стоимость ее состояния и возможность завладения долей в нем, она разложила содержимое карманов его куртки и брюк: две половинки билета от вокзала Ватерлоо до Уитли и обратно; бумажник, в котором лежали банковская карта, водительское удостоверение, несколько банкнот и читательский билет; небольшая связка ключей, один простенький белый носовой платок (тонкий и износившийся, но аккуратно сложенный и вроде бы чистый), горстка монет, карманный ежедневник, почти пустая чековая книжка, паспорт.