Лёгкий стон в его глубоком баритоне подсказал, что он тоже не восторге от приторного запаха сирени. – Большинство из них требуют общего знания языка, например, гитабрийского или берабесского, и, следовательно, должны быть подстроены под особенности этих языков.

Теперь ясно, почему девочка уточнила у матушки Сплетницы насчёт дароменского.

– Слоги – это только полдела, – сказала молодая настоятельница, поворачиваясь к нам. – Для достижения нужного эффекта все элементы голоса должны быть идеально откалиброваны.

– Кроме тех, которые сводят с ума невинных людей, – заметила я.

Матушка Болтунья изумлённо покивала.

– Достижение, превосходящее всё, что я видела за свои годы. И всё, что мы вообще считали возможным. Достижение зловещее и жуткое. Вероятно, Странница обнаружила закономерности, которые…

– Вероятно? – перепросила я. Мой голос прозвучал неестественно громко в огромном каменном зале. – Вы утверждаете, что эти «базисы» – самый мощный и смертоносный аспект вашего искусства, а потом какая-то женщина поднимается на гору, в ваш монастырь, и вы просто отдаёте их…

Матушка Сплетница шагнула вперёд и несколько раз щёлкнула пальцами у меня перед носом.

– Безупречность. Вода. Клинок. Кровь. Энна. Энна. Энна.

Я согнулась пополам, охваченная такой яростной болью, что не могла вздохнуть.

– Матушка Сплетница, достаточно, – услышала я голос Матушки Болтуньи.

– Не вмешивайся, сестра, – сказала молодая настоятельница. – Аргоси должны знать своё место.

Она снова повторила слова, и боль ещё усилилась, словно кто-то запустил руку мне в живот и стиснул кишки.

Я старалась дотянуться до сумки-тубуса и достать шпагу, но не могла поднять руку выше пояса. Я сжимала зубы, но несмотря на все усилия не сумела сдержать стоны.

– Добрая Собака! – знаками сказал Бинто. – Добрая Собака, что случилось?

Я попыталась ответить, но руки не слушались. Внезапно Бинто обернулся к матушке Сплетнице, и я услышала такой пронзительный крик, что показалось: каменный потолок вот-вот обрушится на нас.

Боль прошла.

– Невозможно! – сказала молодая монахиня.

Я позволила ей договорить, а потом ударила правым кулаком в висок. Я тщательно выбирала цель, и матушка Сплетница сильно пострадала. Из уважения к урокам моих приёмных родителей я подхватила её прежде, чем она упала – и осторожно уложила на пол.

Бинто поднял на меня взгляд.

– Она… то слово, которое я не должен использовать.

– Определённо, – согласилась я.

– Мальчик… – начала матушка Болтунья. Её голос дрожал от благоговения. – Откуда он взялся?

– Не твоё дело, – ответила я.

– Его крик, – сказал матушка Шёпот. – В нём есть уникальная закономерность. Это нечто вроде особого языка.

– Он должен остаться с нами, – заявил матушка Вздох с той непререкаемой уверенностью, которую в полной мере могут выразить только старики. – Он поселится в монастыре, и мы будем изучать его.

Я похлопала Бинто по плечу.

– Хочешь жить здесь, малыш? С монахинями.

Он посмотрел на меня, скривив губы.

– Ты шутишь, Добрая Собака? Если да, то не смешно.

– Мы не спрашивали разрешения у мальчика, – сообщил мне старик. – И у тебя тоже, аргоси.

Я закинула руку за плечо и открыла сумку-тубус, а другой рукой сказала Бинто:

– Возможно, тебе снова придётся закричать.

Если б Дюррал был здесь – и не пытался бы при этом меня придушить – он издал бы тот свой особый смешок, который вызывал больше досады, чем веселья.

– Что мы здесь делаем, малышка?

– Пытаемся докопаться до истины, папуля. И защитить мальчика.

– Да ну? А выглядит так, будто ты ищешь повод отомстить этим милым дамам за то, что они задели твои чувства.

Дюррал не ошибся бы.

Мне нужно было собраться с мыслями. Если мы с Бинто устроим драку, пытаясь выбраться из монастыря, дело вряд ли кончится счастливо. Собственно говоря, я прекрасно знала, чем именно оно кончится. Знала с того самого момента, как матушка Болтунья произнесла три простых слова. Даже не волшебных.

Я подошла к старой женщине.

– Завтра, – сказала я. – Ты дважды употребила это слово, чтобы вырубить меня.

На её губах появилась слабая улыбка. Улыбка человека, для которого проще простого то, что ты считаешь сложным.

– Верно. Потому что в твоём сознании «завтра» содержит два совершенно разных набора значений. Один связан с временем как таковым, а другой – с желанием отказаться от настоящего.

«Завтра», – мысленно сказала я себе, следя, как слово скользит у меня в голове.

Завтра – это то, что наступит на следующий день. Но также завтра – это будущее, на которое можно отложить сегодняшние проблемы.

Одна мысль об этом вызывала у меня желание свернуться калачиком в мягкой постели и уснуть, надеясь, что после пробуждения жизнь станет немного проще.

Очень осторожно и со всей возможной точностью я воспроизвела комбинацию слогов, произнесённых матушкой Болтуньей.

– Постель. Синяк. Стыд. Мазь. Болеутоляющее. Завтра. Завтра.

Я почувствовала, как мои веки начинают трепетать, а мышцы расслабляются. Мне пришлось резко проснуться, чтобы остаться на ногах.

– Неплохо, – одобрила матушка Болтунья, одарив меня уродливой беззубой улыбкой. – Ты перепутала несколько пар гласных, а интонирование было, прямо скажем, дилетантским. Но я видела многих неофитов нашего ордена, которые делали это ещё хуже.

Приятно сознавать, что у меня есть будущее. Если я устану терпеть неудачу за неудачей в попытках стать аргоси, можно сделать карьеру в качестве невероятно злоязыкой монахини. И – что ещё более важно – я узнала у матушки Болтуньи то, что мне было надо.

– Какова цель этой демонстрации? – спросила голубоглазая настоятельница. – Ты хочешь поселиться здесь вместе с мальчиком? Твоё влияние было бы…

Я отвернулась от неё, глядя на массивные, кажущиеся непробиваемыми стены – которые на самом деле было так легко преодолеть.

– Я хочу жить здесь не больше, чем мальчик, мать-настоятельница. Мне просто нужно было показать вам, как она это сделала.

– Кто сделал что? – переспросила матушка Болтунья.

– Странница, – ответила я. – Вот как она добралась до вас. Она пришла сюда как неофитка. Произвела на вас впечатление своими способностями. Не слишком большое, но достаточное, чтобы – после нескольких поклонов и капельки лести – вы позволили ей остаться в монастыре.

– Она была в лучшем случае посредственной ученицей, – сказала матушка Сплетница, неуверенно поднимаясь на ноги с помощью двух детей.

О, я слышу напряжение в твоём голосе, сестра. До тебя тоже дошло.

Было весьма приятно сознавать, что уроки арта локвит не пропали даром и мой навык работал даже здесь, среди этих гениев разума. Я скользнула взглядом по лицам настоятельниц, гадая, кто из них выдал Страннице часть секретов монастыря. Раскрыл мелкие, незначительные детали высшей формы их искусства, не подозревая, что эта женщина собирала все мелочи воедино, творя Алые Вирши.

Я обернулась к матушке Болтунье:

– Молодая. Молчаливая. Симпатичная. Так ты описала Странницу, да?

– Да, – согласилась она, стараясь не выдать своё волнение.

Я посмотрела на остальных.

– Все согласны с этим описанием.

Они по очереди кивнули.

Молодая. Молчаливая. Симпатичная. Больше никто ничего не добавил. Никаких сведений о её росте, телосложении, волосах, цвете кожи. Никаких особых примет – вроде того, что у нее была только одна рука, или она, например, хромала. Никаких упоминаний о том, была ли она дароменкой, берабеском, гитабрийкой, джен-теп,