Многие научно-технические проекты и идеи, поддержанные С.В. Кафтановым, нашли одобрение в правительстве и были внедрены в практику (работы по широкому применению кислорода в металлургической и химической промышленности, по организации гидролизной промышленности и другие). Он помогает будущему академику, физику-ядерщику Г.Н. Флерову реализовать свои разработки, связанные с созданием ядерного оружия. В 1942 году Г.Н. Флеров, тогда лейтенант Красной Армии, обратил внимание на то, что американцы начисто перестали публиковать какие-либо материалы по ядерной физике, дело явно шло к практическому созданию ядерного оружия. Он написал письмо на имя Сталина с основанием необходимости форсировать работы по созданию ядерного оружия в нашей стране. Сергей Васильевич позаботился о том, чтобы письмо, не мешкая, достигло своего адресата. Впоследствии к Кафтанову стекалась вся информация, в том числе и агентурная (например, от Клауса ученого-антифашиста, участника американской программы по созданию атомной бомбы — "Манхаттан проджект"), касающаяся атомной бомбы, это облегчило нам возможность обойти тупиковые варианты и сократить время на лишние поиски.

Жили в нашем доме и Сергей Иванович Вавилов, президент Академии наук СССР, и Трофим Денисович Лысенко — президент ВАСХНИЛ, Михаил Георгиевич Первухин и Павел Михайлович Зернов, принимавшие самое непосредственное участие в создании первой отечественной атомной бомбы, укрепившей нашу обороноспособность; жил и знаменитый писатель-фантаст Иван Антонович Ефремов и многие другие. О каждом из них можно написать отдельную книгу.

У всех этих людей были здоровые, крепкие семьи, они умели хорошо работать, любить, ценили редкие часы досуга, стремились к культуре, много занимались самообразованием. Я очень благодарен этим людям, им я обязан тем, каким я стал, лучшим, что есть во мне. Они были нормальными и интересными людьми, ничего не имеющими общего с теми образами, которые создали о них перестроечные и демократичные писатели, "документалисты".

Им так же не было чуждо ничто человеческое, у них были и свои драмы, и свои трагедии. Жила в нашем доме семья К.А. Уманского. 25 января 1945 года Уманский вместе с женой погибает в авиакатастрофе. Он был нашим послом в Мексике и совершал свою служебную поездку в Коста-Рику. А за два года до этого, весной 1943 года, в Москве, прямо рядом с нашим домом, погибла их дочь — красавица Нина. Нина была ровесницей моего старшего брата Леонида, они вместе учились в школе, в одном классе. Вместе с ними учился Володя Шахурин, сын наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина, Иван Микоян, Леня Барабанов, сын помощника А.И. Микояна, Артем Хмельницкий, сын генерал-майора Р.П. Хмельницкого, помощника К.Е. Ворошилова.

В тот весенний день 1943 года Нина должна была улететь в США вместе с родителями. Домой ее пошел проводить Володя Шахурин, который жил на улице Грановского. Володя любил Нину и стал упрашивать ее не улетать, остаться в Москве. Разговор происходил на Большом Каменном мосту, на площадке у лестницы, ведущей к углу нашего дома со стороны Театра эстрады. Нина посмеялась над этой просьбой и, помахав ему на прощанье, стала спускаться по лестнице. И тогда Володя достал из кармана пистолет, принадлежавший Ивану Микояну, и выстрелил сначала в Нину, затем себе в висок. Нина погибла сразу, а Володя умер в больнице на другой день. Мы играли с ребятами во дворе и, услышав два выстрела, кинулись посмотреть, что же произошло. Когда прибежали к лестнице, все уже было кончено.

Это была не единственная трагедия в нашем доме.

Образ жизни у нас был, как мне кажется, вполне демократичным. В дом мог прийти любой человек, никаких пропусков не требовалось, охранников не было, в подъездах дежурили обычные вахтеры. Но они, увидев незнакомого человека, могли позвонить в квартиру и спросить у хозяев, можно ли пропустить к ним гостя. Исключением из этого правила был М.З. Сабуров. Когда на XIX съезде КПСС его избрали членом Президиума ЦК КПСС, у дверей его квартиры стоял "личник", если хозяин был дома. Нередко мы с братом оставались одни, и тогда в доме собирались шумные компании. Наверное, мы сильно докучали этим Сабуровым. Но лишь когда мы совсем "выходили" из берегов, к нам поднималась Агния Федоровна, жена Сабурова, и вежливо говорила: "Ребятки, Максим Захарович неважно себя чувствует, у него болит голова. Нельзя ли потише вести себя?". Я так полагаю, что при желании Сабуров мог найти возможность сделать нам неприятности, но все обходилось.

Конечно, жизнь жильцов дома на набережной существенно отличалась от жизни обитателей примыкающего к нам густонаселенного рабочего района. В войну это чувствовалось еще острее, но никакой обособленности, антагонизмов между нами, сверстниками, не ощущалось. В школе мы учились вместе, никакой специальной школы для детей "Дома правительства" не было. Воспитывали нас в строгости, на принципах равенства и скромности. Помню, мне как-то наш дворник сделал замечание, я обиделся и дома попробовал возмущаться, что "какой-то дворник" на меня накричал. Незамедлительно я получил нагоняй, мне было популярно объяснено, что мне сделал замечание "не какой-то дворник", а человек, который следит за порядком и чистотой. "Ты же, — заключила мать, — должен его слушаться и уважать его труд!".

Стремление к какой-то кастовости, исключительности не поощрялось и осуждалось. Светлана в своей книге "Двадцать писем к другу" вспоминает:

"В Москву я приехала 28 октября — в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади. Отец был в убежище, в Кремле, и я спустилась туда. Такие же комнаты, отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как и у него в Кунцеве, точно такая же мебель. Коменданты гордились тем, как они копировали Ближнюю дачу, считая, что угождают этим отцу. Пришли те же лица, что и всегда, только все теперь в военной форме. Все были возбуждены — только что сообщили, что разведчик, пролетев над Москвой, всюду набросал небольших бомб…

Отец не замечал меня, я мешала ему. Кругом лежали и висели карты, ему докладывали обстановку на фронтах.

Наконец, он заметил меня, надо было что-то сказать. "Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?" — спросил он, не очень думая о своем вопросе. "Нет, — ответила я, — там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их много очень", — сказала я, не предполагая, какова будет на это реакция. Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало: "Как? Специальную школу? — Я видела, что он приходит постепенно в ярость. — Ах вы! — он искал слова поприличнее, — ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик — подлец, это его рук дело!". Он был уже в гневе, и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы".

Что бы ни говорили и ни писали сейчас о том времени, но тогда действительно была идеология скромности, считалось неприличным жить лучше других, быть выскочкой. Поэтому людям, нечистым на руку, жившим не по доходам, приходилось утаивать свое богатство, прятать его от постороннего взгляда. Трудовая мораль главенствовала, как главенствовало уважение к людям труда.