Обходя заброшенные здания, они нашли под фундаментом систему туннелей. Книга на стенде при входе подсказала Хоакину, что кампус изначально соорудили на территории сумасшедшего дома, построенного в XIX веке. Архитекторы сровняли с землей все существовавшие тогда здания больницы, кроме одного, а дальнейшее строительство вели на оставшихся фундаментах. Во многих туннелях размещались инженерные системы, трубы отопления, генерирующие горячий конденсат, многие километры электрических проводов. Со временем часть ходов замуровали, чтобы по ним не шастали в поисках приключений студенты и городские диггеры.

Они вместе исследовали и захватили бо́льшую часть подземной сети, связывающую почти все из семидесяти одного здания кампуса, расположенные между Бродвеем и Амстердам-авеню в Верхнем Вест-Сайде Нью-Йорка. Некоторые более отдаленные участки остались неразведанными просто потому, что на все не хватало ни дня, ни ночи: помимо очистки туннелей, они еще охотились на вампиров и сеяли хаос по всему Манхэттену.

Гус оборудовал себе берлогу в одном из углов главной площади кампуса. Его владения начинались под единственным сохранившимся зданием сумасшедшего дома — Бьюэл-холлом, проходили под Мемориальной библиотекой Лоу и Кент-холлом, а заканчивались под Философи-холлом — зданием, перед которым располагалась бронзовая статуя какого-то замороченного голого мужика.[13]

Туннели заканчивались в стремном таком закутке, настоящей злодейской берлоге. Система отопления давно вышла из строя, а это открывало Гусу доступ в те места, куда мало кто захаживал на протяжении последнего столетия (грубые черные волокна, торчащие из щелей в подземных стенах, оказались настоящим конским волосом, которым укрепляли раствор). Гангстер попал в сырое подвальное помещение с зарешеченными камерами.

Дурдом. Здесь они запирали самых отъявленных психов. Скелетов в цепях и ничего такого они не нашли, хотя кое-где в кладке и виднелись царапины, словно кто-то точил когти. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить себе страшные, душераздирающие вопли, раздававшиеся в этих стенах столетия назад.

Здесь он и держал ее. Свою madre. В клетке восемь на шесть из металлических решеток от пола до потолка, образующих полукруг угловой камеры.

Руки матери были схвачены наручниками за спиной — Гус нашел их под столом в соседней камере; ключа к ним не обнаружилось. Мотоциклетный шлем полностью скрывал ее лицо; покрытие по большей части скололось, потому что вампирша в первые месяцы пленения изо всех сил билась головой о решетку. Гус закрепил суперклеем ремешок шлема на ее коже. Только так ради собственной безопасности мог он удержать ее жало. Шлем также скрывал ее растущую индюшачью бородку, от одного вида которой Гуса начинало мутить. Он снял прозрачную лицевую часть из пластика и заменил ее металлической пластиной, запирающейся на подвесной замок; пластина была залита черной краской и имела шарнирное крепление по бокам. В ушные каверны он набил ваты.

Таким образом, мать не могла ни видеть, ни слышать, но все же стоило Гусу войти в камеру, как шлем поворачивался в его сторону, словно радар, и устрашающе следовал за ним, куда бы он ни двигался по камере. Она чавкала и визжала, стоя посреди скругленной угловой камеры, ее обнаженное старческое тело было черным-черно от столетней пыли психушки. Гус как-то раз попытался одеть ее через решетку, используя плащи, куртки, даже одеяла, но все это падало на пол. Одежда ей не требовалась, а стыдливость вампирам не свойственна. На ступнях появились мозоли, толстенные, как подошвы теннисок. По телу свободно разгуливали вши, ноги были покрыты струпьями многочисленных дефекаций. Кожу на венозных бледных ляжках и голенях бороздили коричневатые трещины.

Много месяцев назад, после сражений в железнодорожном туннеле под Гудзоном, когда воздух очистился, Гус ушел от остальных. Отчасти это объяснялось его характером, отчасти дело было в матери. Он знал, что скоро вампирша найдет его, своего близкого, и приготовился к ее появлению. И когда она пришла, Гус немедля набросился на нее, накинул мешок на голову и связал по рукам и ногам, полностью обездвижив. Она сопротивлялась с невообразимой вампирской силой, но Гусу удалось напялить на нее шлем: голова и жало оказались изолированы. Потом он надел на нее наручники и за шейную часть шлема отволок в подземелье. Ее новый дом.

Гус протянул руку через решетку, поднял лицевую пластину. На него уставились мертвые черные зрачки в алом обрамлении — безумные, бездушные, но голодные. Каждый раз поднимая металлический щиток, он чувствовал ее желание выкинуть жало. И иногда, если вампирша не оставляла попыток, через трещинки в отростке просачивался густой запах лубриканта.

У них было общее хозяйство, Бруно, Хоакин и Гус образовали прекрасную неполноценную семью. Почему-то Бруно всегда кипел энтузиазмом, он обладал удивительным даром смешить Гуса и Хоакина. Все хозяйственные заботы ложились равномерно на плечи каждого, но прямой контакт с матерью Гуса разрешался только сыну. Он мыл ее с головы до ног каждую неделю и содержал в чистоте камеру, насколько это было в человеческих силах.

Помятый шлем придавал ей сходство с покореженным роботом или андроидом. Бруно вспомнил старое дурацкое кино, которое видел по телевизору, оно называлось «Робот-чудовище». У главного героя, давшего название фильму, было грубое обезьянье тело, на котором вместо головы сидел стальной шлем. Он так и представлял себе семейство Элисальде: «Густаво против Робота-чудовища».

Гус вытащил из кармана маленький складной нож и раскрыл серебряное лезвие. Мать внимательно следила за ним, словно зверь в клетке. Он засучил левый рукав, потом просунул обе руки через решетку и поднял их над ее шлемом — мертвые глаза были словно привязаны к серебряному лезвию. Гус вдавил заточенное острие в левое предплечье, сделал тонкий надрез примерно в сантиметр длиной. Из раны хлынула густая красная кровь. Гус наклонил руку, чтобы кровь текла к его запястью, а с него — на открытый шлем.

Он наблюдал за глазами матери, пока ее рот и жало, невидимые в шлеме, шевелились, глотая кровь.

Вампирша получила около стопки крови, после чего Гус убрал руку, отошел к столику в другом углу помещения, оторвал кусок бумажного полотенца с плотного коричневого рулона и прижал к ранке, потом залил ее медицинским клеем, выдавив его из почти опустевшего тюбика. Гус достал из коробки влажную салфетку и отер кровь с руки, испещренной такими же порезами, которые отчетливо виднелись на фоне впечатляющих татуировок. Парень кормил стригоя, снова и снова повторяя одну и ту же процедуру, снова и снова открывая старые раны. Он вырезал слово MADRE на своем теле.

— Я нашел для тебя кое-какую музыку, мама, — сказал он, доставая побитые и обожженные компакт-диски. — Тут твои любимые — «Лос Панчос», «Лос Трес Асес», Хавьер Солис…

Гус посмотрел на вампиршу в клетке, наслаждавшуюся сыновней кровью, и попытался вспомнить женщину, которая вырастила его. Мать-одиночка, имевшая когда-то мужа, а после перебивавшаяся любовниками. Она старалась как могла, но это, конечно, не означало, что она воспитывала его правильно. Но ничего лучше она не могла ему дать. Она проиграла сражение за него — победила улица. Его воспитал город. Он перенял манеры улицы, а не его madre. О многом Гус теперь сожалел, хотя ничего не изменишь. Парню больше нравилось вспоминать о далеком детстве. Вот она ласкает его, прижигает царапины после дворовой драки. Даже когда мама злилась на него, ее глаза светились любовью и добротой.