Никогда в жизни она не путешествовала автостопом. Поэтому не удивилась, когда рядом притормозила первая же фура; Сашка попятилась от огромной, как дом, громадины с резким механическим запахом.

Через несколько секунд она уже сидела в кабине, высоко над землей, фары светили сквозь дождь. Вспыхивали, попадая в поле их действия, дорожные знаки. «Это отраженный свет, — думала Сашка. — Это символы, несущие огромный смысл — они регулируют здесь движение».

Дальнобойщик говорил, она видела звуковые волны, исходящие из его рта, вибрирующие у шеи. Негромко играла музыка, воздух подрагивал у динамиков и растекался по кабине. Под действием этих равно бессмысленных физических явлений схема, отпечатавшаяся у Сашки на сетчатке, понемногу гасла. Отпускала.

Она закрыла глаза — и тут же открыла, через секунду, когда наступило утро, дождь прекратился и стало совсем светло. Фура стояла у обочины, в зеркалах отражалась бензозаправка метрах в ста позади, и водитель, сидя рядом, что-то говорил, улыбаясь небритым тонкогубым ртом. Ему было лет тридцать, но он уже начал полнеть, и боковой резец справа сверху был сколот.

Он чего-то хотел от нее. Он был чьей-то проекцией — тенью больших надежд либо некачественной контрацепции, но он был человеческим существом, живым, естественным, и Сашка чуть не заплакала от умиления: дальнобойщик был тем, кто отпустил ее на свободу из схемы Физрука. Он превратно истолковал выражение ее лица: все еще улыбаясь, расстегнул ширинку. Положил руку Сашке на загривок, слегка надавил…

Она присвоила его, подключив новый информационный пакет к своей системе. Водитель дернулся, не в силах отнять руку, как человек, схватившийся за высоковольтный провод. Его глаза помутнели и закатились.

Информация почти сразу закончилась: не то сам по себе пакет был невелик, не то Сашка слишком быстро его подмяла. Тем не менее это все еще был человек, полустертая проекция когда-то произнесенного Слова. Сашка вздохнула, стряхнула его безвольную руку, открыла дверь и спрыгнула на раскисшую обочину.

Было очень свежо, в воздухе стояла концентрированная осень. Сашка попыталась вспомнить, называл ли ей водитель свое имя; должен был назвать. Она пропустила мимо ушей: его имя — пустой звук, он дальнобойщик, водитель, функция для нее. Но ведь и она для него — функция. Просто она может присвоить его, а он, сколько ни пыжься, — нет…

Она в последний раз посмотрела на замершую у дороги фуру и зашагала к автозаправке. Магазинная бирка, вымокшая и высохшая, болталась на подоле куртки и билась о колено.

х х х

Во дворе, знакомом ей с рождения, ничего не изменилось. Деревья стали выше, фасады тусклее, скамейка у подъезда темнела влагой после ночного дождя, совсем как в тот раз, когда Сашка беседовала здесь с Фаритом Коженниковым. Окно кухни было прежним, и балкон был прежним, и Сашка шла к подъезду по той же дорожке, по которой миллион раз возвращалась из школы.

С момента, когда Физрук выпустил ее из временного кольца, прошло двадцать часов. Или двадцать лет, или двести. Сашка замедлила шаг, пытаясь понять, зачем она здесь, что привело ее сюда — или притащило. Она должна помочь себе? Либо — помочь кому?

Прямо за спиной у нее, на дорожке, затормозила машина — суетливо, нехорошо, с повизгиванием. Послышались голоса — мужской и девичий, надрывно, неразборчиво, за закрытой дверью. Не оборачиваясь, Сашка ниже накинула капюшон и села на мокрую скамейку.

— …Ты ведешь себя, как! — дверца распахнулась, мужской голос зазвучал на весь двор. — А должна бы! Почему я за тобой… Тебе уже тринадцать лет! Ты что, не понимаешь?! Бабушка…

— …Потому что ты во всем виноват! Ты виноват, что мама погибла! Так и знай — это из-за тебя!

Из машины выскочила девочка в темно-красной куртке и метнулась к подъезду. Сашка успела увидеть ее на бегу и даже разглядеть подробно. Ничего общего с юной Сашкой: серые глаза, светлые ресницы, тонкие упрямые губы и расцарапанный прыщик на подбородке. Сколько ей лет, тринадцать? Бедный ребенок…

Да, девочка была похожа на Конева. Но и на кого-то еще; на Сашкину маму на старых фотографиях? Сашка почувствовала странное внутреннее неудобство — как если бы девочка была ее собственным зыбким отражением. Чужая? Своя?

Девочка вбежала в подъезд, и хлопнула дверь, как нож гильотины. Сашка ждала, что Конев отправится следом, но минуты шли, и ничего не происходило.

Сашка перевела взгляд на машину; «Фольксваген» из новых моделей, Сашка раньше таких не видела. Выглядит дорого, даже роскошно. О Коневе, впрочем, с детства было ясно, что парень идет к успеху…

Теперь он сидел, положив руки на руль, глядя перед собой и явно ничего не видя. Спортивный, моложавый, широкоплечий. Не спал несколько суток, возможно, пил. Давно не брился — щетина на красивом волевом подбородке. А ведь в юности так гордился курчавой светлой бородой…

Он вздрогнул, будто его позвали, выпрямился и поймал Сашкин взгляд в зеркале. Воспаленные глаза округлились; Сашка с опозданием поняла, что потеряла бдительность и подошла к машине почти вплотную. И Конев с первого же взгляда узнал ее. И понятно, что он подумал; Сашка в ужасе представила, что сейчас он скажет — «Я хочу, чтобы это был сон», но он молчал, онемев.

— Фигня вопрос, — пробормотала Сашка примирительно. — Опусти стекло!

Он не мог не подчиниться. Сашка подошла еще ближе, протянула руку и положила Коневу на плечо, почувствовала сведенные судорогой мышцы под черной траурной рубашкой. Присвоила его, осторожно развернула его личность во времени — будто книжку-гармошку.

…Александра Самохина относилась к этому человеку не вполне справедливо. Конев не был ни никчемным, ни пустым, ни даже мстительным. И он любил жену, и было время, когда любил взахлеб, и, пожалуй, мог сделать ее счастливой… Если бы Александра сумела разглядеть в нем то, что видит сейчас Сашка. Но шанс был упущен, ошибка совершена; теперь его переполняло настоящее горе и неподдельное чувство вины, и слова дочери не просто задели его — убили.

Время идет, напомнила себе Сашка. Она стоит рядом с чужой машиной, присвоив другого человека — с потрохами, и этот человек пребывает в шоке.

— Спокойно, — прошептала она одними губами. — Не дергайся, Конь. Я сейчас закончу.

Она вытащила из него чувство вины, нездоровое и токсичное, и подсветлила горе, как подсветляют чай молоком. Из всех граней его личности выбрала самые удачные, цельные и достойные и поставила в центр композиции. Удалила память о последних минутах — с момента, когда он увидел Сашку. Потом выпустила его плечо, повернулась и пошла прочь, и остановилась только за стеной разросшихся кустов — желтеющих, но еще плотных.

Хлопнула дверца машины. Сквозь густые листья Сашка смотрела, как он шагает к подъезду — торопливо, но твердо.

Вот закрывается дверь лифта, вот она открывается снова. Стоя у живой изгороди на краю двора, Сашка одновременно видела, как Конев приближается к знакомой двери, как собирается нажать на кнопку звонка, но вместо этого вынимает ключ из кармана. Конечно, ведь у него есть ключ…