Быстрее заскрипели авторучки, зашелестели, продавливая бумагу, шариковые стержни. Физрук повторил текст слово в слово, и на этот раз Сашка успела все записать.

— Павленко, — тихо сказал Физрук. — Встаньте.

Лиза поднялась. Со своего места Сашка видела ее затылок и напряженные плечи — раньше Лиза никогда не сутулилась.

— Вы совершили серьезный проступок, — сказал Физрук. — О чем я подал докладную вашему куратору.

Лиза вздохнула — схватила ртом воздух с тонким, еле слышным звуком. Сашка вскочила, еще не зная, что собирается делать.

— Для всей группы «А», — проговорил Физрук, пристально глядя на нее. — Впрочем, то же самое по группе «Б»: запрещены любые контакты, разговоры, переписка со студенткой Александрой Самохиной. Нарушители бойкота будут строго наказаны.

— Павленко ни в чем не виновата, — громко сказала Сашка, и голос оказался непривычно высоким. — Мы всегда помогали друг другу. С первого курса. Нас никто за это не ругал. Это несправедливо, вы нарушаете правила!

— Группа «А», все свободны, — объявил Физрук, как если бы никакой Сашки в комнате не было.

— Лиза, я звоню Фариту, — Сашка сама не могла поверить, что она говорит эти слова. — И он послушает меня, а не… Дмитрия Дмитриевича!

Никто не решился обернуться и посмотреть на нее. Только Физрук по-прежнему стоял к ней лицом, и лицо было столь же выразительно, как бетонная стена за колючей проволокой.

х х х

Повторялись гудки в трубке, не включался даже автоответчик — только бесконечные длинные гудки. Сашка стояла у телефона в холле первого этажа, оглушенная: она, оказывается, поверила вот этим его словам: «Между мной и тобой гораздо больше общего…» Поверила, что у нее может быть общее с Фаритом, что она может запросто позвонить ему и защитить от расправы, например, Лизу…

Лиза вышла из аудитории сразу после слов преподавателя — «Все свободны». Дежурная фраза звучала как издевательство, потому что свободным в аудитории оставался только Физрук, и то номинально. Лизу никто не догнал, не остановил, не поддержал — а может быть, Сашка не видела. Казалось, что блондинка бесследно испарилась прямо из институтского вестибюля.

Куда пошла Лиза, что заставит ее делать куратор и чем она расплатится за неповиновение, Сашке не хотелось думать. Ни с кем из однокурсников она не пыталась даже заговаривать — не желала подставлять их под санкции, да это было и бесполезно. У нее осталась единственная цель, навязчивая идея — дозвониться Фариту и впервые в жизни договориться с ним, заставить передумать.

Но телефон Фарита не отвечал. После шестой попытки Сашка усвоила, что молчание не всегда означает отказ от ответа — оно может быть ответом само по себе.

Кто была женщина под ледяной глыбой, которую Сашка прочитала в схеме Физрука? Кто лежал в коляске? Падала глыба на самом деле, или это учебная модель, проекция, выхолощенная тысячью фильтров?

«Если бы я знала заранее, что подставлю Лизу, — думала Сашка, — попросила бы я заниматься со мной аналитической специальностью? Да, правильный ответ — да. Если бы я знала, что Лизе прилетит наказание, я все равно бы использовала ее. А если бы я знала, что наказание прилетит мне… что бы я делала?»

Добравшись до своей комнаты, она разложила на столе бумаги и наточила карандаш до состояния иголки. Два часа оставалось до занятия со Стерхом, и Сашка намеревалась потратить это время на работу; она не успела коснуться грифелем бумаги, когда в дверь постучали.

Способность видеть сквозь стены прошла у нее вместе со спонтанными метаморфозами, тем не менее она сразу догадалась, кто стоит за дверью и чем это ему грозит. Замерев, перестав дышать, она ждала, пока визитер уйдет, но тот не собирался сдаваться:

— Саш, открой.

— Убирайся, — прошептала Сашка. — Он не пугает. Он точно подаст докладную. Хватит с меня Лизки… Где она? В общаге? Где?!

— Ушла, — глухо сказал Костя из-за двери. — Ты звонила… ему?

— Иди отсюда! — выкрикнула Сашка. — Ничего я сделать не смогла и для тебя не смогу… Я как будто прокаженная! Неприкасаемая! Я всем приношу несчастье и буду приносить! Уходи!

— Глупости, — сказал он, и Сашка поняла, что там, снаружи, он почти касается лицом тонкой дверной створки. — Ты… справишься, Сашка. Держись.

х х х

— За несколько дней вы прошли программу целого семестра, — сказал Стерх задумчиво, разглядывая вырванную из блокнота страницу.

Листок под его пальцами дернулся, линии наполнились объемом, как если бы из сетки карандашных линий пыталась вырваться жертва паука. Стерх скомкал листок в ладони, выудил из кармана зажигалку, щелкнул, коснулся бумаги огненным язычком.

— Пожалуйста, всегда утилизируйте материальное воплощение ваших занятий — причем сразу.

Он осторожно положил догорающий листок в чистую пепельницу на краю стола. На фарфоровом блюдце съежилось, чернея, понятие «вина», полностью выраженное графическими символами через то, чем вина не является.

— Николай Валерьевич, а как выражается в Великой Речи понятие «космологическая сингулярность»? — спросила Сашка.

Стерх посмотрел остро и вместе с тем устало, будто проверяя, не издевается ли над ним студентка:

— Пароль… Первое Слово, естественно. Сингулярность — проекция Пароля на физический мир, начальная точка, дающая старт вселенной. Полагаю, это был риторический вопрос… Или хотите поговорить об этом?

— У меня не осталось людей, чтобы разговаривать, — сказала Сашка. — Только вы.

Стерх привычно сплел в замок длинные белые пальцы:

— Я, во-первых, давно не человек… А во-вторых, привык работать с простыми конкретными вещами — с проекциями идей, с именами имен, с грамматикой и материей… Я не могу обсуждать с вами темы вне моей компетенции.

х х х

В этот вечер общежитие встретило ее сетью звуков и запахов, разобщенных и одновременно слаженных, будто настройка оркестра перед увертюрой. Шаги, голоса, звук льющейся воды, громкая и тихая музыка, хлопанье дверей, звук ветра в форточках, сквозняки, бульканье и гул кухонных автоматов, запах кофе, истончившиеся шлейфы чужих духов — Сашка остановилась посреди холла, прислушиваясь и принюхиваясь. Ее не оставляло ощущение театральности происходящего — как будто общежитие, обретя собственную волю, разыгрывало для Сашки спектакль… желая утешить ее? Подбодрить? Или Сашка фантазировала от усталости? Общага звучала теперь, как настоящий жилой дом, и уж насколько Сашка любила тишину — не могла не отметить, что так ей нравится больше. Тишина — в том числе и равнодушие, а Сашка и так чувствовала себя одинокой, будто подкидыш.

На плазменном экране, опять работающем без звука, ползла куда-то вереница «Скорых», Сашка глянула — и отвела глаза. Секунду разглядывала телефон-автомат среди фикусов. Отвернулась, миновала лестницу, вошла в коридор первого этажа. Запах кофе сделался сильнее, зато голоса стихли.