– Олегыч?

– Кого там? – заспанный, недовольный голос. Щелкнув, включился генератор, под потолком вспыхнула красная спираль лампочки.

Машинист лежал на кровати, втиснутой в узкую щель между двигателем и печкой. Увидев меня, он откинул в сторону рваную телогрейку, обнажив ноги с желтыми ступнями и грязными толстыми ногтями.

– Конунг? Чтой-то рано.

– Где там рано, Олегыч, – уже построение прошло.

Охнув, Олегыч сел, суетливо натянул валенки и бросился к печке. Погремев заслонкой, достал закопченный котелок.

– Олегыч, время!

– Минуту, конунг, – стуча ложкой, отозвался машинист, – на пустой желудок жизнь не мила. Счас, поем, тронемся.

Я сделал строгое лицо и покинул кабину.

Поезд протяжно взвыл. В форточку под самым потолком ворвался снежный вихрь.

Печка загудела, выплюнув на пол несколько угольков. Сгорбленная спина сидящего у печки человека пришла в движение, рука потянулась к щипцам.

Жарковато – я привык к прохладе, но одергивать Николая не хотелось. Пусть старается.

Я отхлебнул кипятка, надкусил сухарь.

Николай заскрежетал заслонкой.

– Протопил?

– Да, конунг.

– Не угорим?

– Обижаешь, конунг, – лицо Николая порозовело.

Чудно встретить в Джунглях человека, способного смутиться от пустяка.

– Присядь, – я кивнул на стоящее у стола полено.

– Конунг?

– Садись.

Николай неловко примостился за столом.

– Держи тварки, Николай.

Стрелок отшатнулся от протянутой руки.

– Слушай, – поморщился я. – Ты сам просил перевести тебя из продвагона, разве нет? Или желаешь обратно к Машеньке?

Николай взял тварку тонкой рукой.

– Спасибо, конунг.

Ну, то-то же.

Что сверкает в головах игроков, которых холод и ожидание терзают на Поляне сильнее стаи свирепых тварей, когда, завидев в снежном мареве набыченную голову локомотива, вдруг понимают, что это не спасительный Последний Поезд, а транспорт стрелков?

Скорее всего, ими просто завладевает страх. Страх за Теплую Птицу.

Ни голод, ни холод, ни ядовитая вода, ни твари не отняли у игроков любви к Теплой Птице; и страх за то, что отличает живую тварь от камня, заставляет их метаться по Поляне. Продираться через хищный кустарник в Джунгли – прочь! Вы-жить!

Олегыч, как и положено, начал сбрасывать скорость заблаговременно, так, чтобы поезд остановился как можно ближе к Поляне.

Командир зачгруппы Самир, крупный стрелок с клокастой бородой и блестящими злыми глазами, поприветствовал меня кивком головы.

Я закрыл за собой дверь, связывающую первый вагон с вагоном группы зачистки. Здесь удушливо воняло портянками (вон, развешены у печки); на стене – большая перепачканная фотография голой девки, в углу – бак для мочи.

Бойцы – Осама, Богдан, Сергей, Джон – нестройно протянули:

– Слава конунгу.

Никто не удивился моему приходу, совсем не обязательному. Зачгруппа – стрелки матерые, не нуждающиеся в напутствии конунга.

Самир сел на кровать и принялся зашнуровывать ботинок.

Сергей вертел в руках автомат, Джон подкреплялся тваркой. Богдан, белобрысый стрелок с оторванным ухом, сжимал и разжимал кулаки.

– Что, Ухо, не терпится диким глотки порвать? – обнажив черные зубы, спросил Осама.

– Не терпится, – хохотнул Богдан.

– Знаю я, отчего ему не терпится, – вставил Сергей, отрываясь от оружия. —

Надеется, что на Поляне найдется что-нибудь получше этого.

Он кивнул на фотографию голой самки на стене.

– А то тебе не надоело дрочить, – ухмыльнулся Богдан.

Стрелки засмеялись, кто громче, кто тише.

– Заткнитесь.

Самир поднялся. Мощный торс закован в куртку цвета хаки, взгляд из-под шлема цепок и суров, автомат висит так, что ясно: когда надо, мгновенно соскользнет с плеча.

– Зачгруппа готова, конунг.

Сейчас я скажу это. Иначе, зачем я пришел сюда?

Самир смотрел на меня. Скрежет колес вызвал неприятный холодок в деснах.

Если я отдам приказ не убивать диких на Поляне, в отряде начнется брожение, которое не вытравить кокаином… Убийство для стрелков – тот же кокаин.

– Поезд стоит, конунг, – сообщил Самир.

– На выход.

Я смотрел, как стрелки выпрыгивают на рыхлый снег, как мечутся в лесу смутные тени: прочь! Жить!

Когда послышались первые автоматные очереди, я повернулся к двери.

Скоро должен придти с докладом Самир…

В вагон постучались.

Николай, даром что храпел на соломенном тюфяке в углу, мигом вскочил, откинул задвижку.

Самир. Лицо красное от мороза, на плечах – снег; дышит тяжело, в глазах – огоньки непрошедшего возбуждения. Того особого возбуждения, что испытывает лишь охотник за человеком.

– Конунг, зачистка прошла успешно.

Кто бы сомневался?

– Сколько, Самир?

– Двенадцать диких.

Двенадцать! Многовато…

– Спасибо, Самир, – я отвернулся, давая понять, что доклад окончен.

Но стрелок не торопился покинуть вагон.

– Конунг, бойцы…

– Самир? – я взглянул на стрелка.

– Конунг, бойцы просят…

– Что? – подчиняясь неведомому порыву, я вскочил, глядя в темные, с желтыми точками глаза. – Что просят бойцы?

Самир отвел взгляд, проговорил:

– Удвоить дозу.

Злость овладела мной.

– Удвоить дозу, ядри твою душу? За что? За то, что ты выполнил свою работу?

– Но конунг…

– Вон!

Пятясь, Самир покинул вагон. Я опустился на стул. Рука нащупала нож и с силой вогнала в столешницу.

– Сволочь.

Я тщетно пытался вытащить нож, застрявший в плотной доске. Подняв глаза, увидел окаменевшее от страха лицо Николая.

– Привыкай жить с конунгом.

Истопник вздрогнул, теребя в руках кусок бересты.

Свечерело.

Поглазеть на костер собралось немного бойцов, большинство предпочло теплые вагоны и горячий концентрат. Поезд замер у Поляны, бледная луна посеребрила кроны деревьев.