В городе я часто спрашивала Эрика: «Кто эта дама? А эта?» Он объяснял: жена, дочь, сестра дипломата, комкора, торгпреда, комдива и т. д. Женщины с дивными лицами и совершенными фигурами смешивались на улицах с коренным населением. Одни ещё следили за собой, другие понемногу опускались. Одинаково растерянные люди по-разному несли свой крест. Несхожие по интересам, запросам и целям существования, все фрунзенские ссыльные почитали себя счастливчиками, поскольку местом их ссылки оказался город.

– Подумайте, одна из жён Тухачевского, с которой он разошёлся лет за десять до ареста, – услышала я в одном из разговоров, – та, которая была выслана в кишлак, говорят, отлично держалась, хорошо одевалась, аборигены на неё пальцами показывали, а потом сорвалась, начала пить и теперь совсем спилась…

– А я вчера получила письмо от дочери своей приятельницы, тоже из кишлака, – отвечала собеседница, – пишет, что мать не выдержала и повесилась. Девочка в полном отчаянии. Надо как-то ей помочь. Пошла бы хлопотать, чтобы её сюда перевели, но боюсь.

«Боюсь!» Сама ссылка, оказывается, не являлась пределом наказания. У проклятия имелись «дочерние» муки, вроде страха перед внутренними ссылками по Киргизии. Такие перемещения нередко несли с собой смерть. Вместо активно пульсирующей мысли, которую здесь надеялась найти, я встретилась с горьким стремлением высланных просто выжить и устоять.

Барбара Ионовна имела свой узкий круг знакомых. Её приятель Николай Михайлович, человек до чрезвычайности аккуратный, чистюля, не уступал, например, ссылочному быту ни одной из своих привычек – сам себе готовил, сервировал стол, заправлял за ворот белоснежную салфетку. «С чувством, с толком, с расстановкой» праздновал за трапезой в хибаре своё одиночество и выглядел драматично и жалко в попытке заслониться от всех проблем «формой».

Другая знакомая свекрови, Клавочка, никак не могла решить, стоит ли ей выходить замуж. От её кручины, от снисходительно-одобрительных поддакиваний окружающих, что-де бессмысленно ждать мужа, которому предстоит сидеть ещё десять лет, тоже исходила тоска.

Как о близком друге в семье много говорили об Ане Ф. Муж её тоже получил десять лет лагерей. Одного этого было достаточно для сочувствия. Тридцатилетняя, маленького роста женщина пригласила нас в гости. Усадив за стол, неожиданно убежала на кухню, долго не появлялась, да и потом скрывалась за ширму, плакала, и я никак не могла понять, почему мы не уходим, раз так не ко времени оказались в этом доме. Причиной её слёз, объяснила Барбара Ионовна, была какая-то история с сыном. При всём том я успела резко не понравиться Ане Ф. Прощаясь, она довольно едко заметила, что понять, зачем я приехала сюда из Ленинграда, ей не под силу. Я была обескуражена и тоном, и смыслом сказанного, но постаралась ничем не выдать тяжёлого чувства, возникшего к приятельнице свекрови.

Были во фрунзенской ссылке и совершенно замечательные люди. Чаще и более, чем о ком бы то ни было другом, Барбара Ионовна рассказывала об Ольге Александровне П., с которой дружила. Ольга Александровна происходила из царской польской фамилии Замойских. Её муж, генерал П., во время Гражданской войны перешёл на сторону Красной армии, имел от Ленина охранную грамоту, невзирая на которую в 1937 году был арестован и расстрелян. Жену вместе с сыном-историком выслали. Говорили, что Ольга Александровна была образованнейшим человеком, владела пятью или шестью языками, хорошо музицировала, была когда-то любимой ученицей Падеревского. Я жаждала её увидеть, но, когда она пришла к Барбаре Ионовне, оказалась не в состоянии признать в ней потомственную графиню. На улице, не зная, кто она, я подала бы ей милостыню. На пожилой женщине было грязное, заскорузлое пальто, седые волосы сбились в колтун. Её запущенный вид привёл меня в полное замешательство, но спокойствие и достоинство речи поразили с первых же фраз. Понадобилось время и навык, чтобы научиться сводить воедино небрежение к внешнему обличью с тем содержательным, что открывалось в разговоре. Я потом не однажды встречалась с Ольгой Александровной, выслушала немало её удивительных рассказов и всегда заново приноравливалась к блеску её речи, меткости и остроумию. Вспоминая прошлое, она оживлялась, пересыпала свой рассказ французскими словами, не сомневаясь, что собеседник их поймёт. Как захватывающие новеллы, воспринимались описания скачек, которыми они с первым мужем увлекались. Однажды на скачках этот блестящий молодой офицер сорвался с лошади и погиб.

Неумело лавируя между кроватью и столом, забывая о комнате, похожей на склад ветоши, где всё было разбросано и накидано, где высилась гора грязной посуды, она вытаскивала из чемодана альбом с фотографиями. Разглядывая его, я переселялась в другое время. На кабинетных фотографиях была запечатлена ослепительно красивая, с величественной осанкой женщина. Великолепные волосы, сдержанная улыбка, сознание собственной неотразимости; с плеч спадает то соболий палантин, то горностаевая накидка – и это всё она.

– Вы всегда в мехах, Ольга Александровна! – замечала я.

– Да, я меха предпочитала бриллиантам, – оживлялась она.

Теперь жизнь низвела все гербовые и родовые преимущества Ольги Александровны до нуля. Полнейшая неприспособленность к физическому труду, созданию бытового уюта отрешали её, в свою очередь, от реального ссылочного мира. И самым удивительным было то, что она не чувствовала себя обездоленным человеком. Мать и сын всюду появлялись вдвоём. И куда бы они ни шли, между ними вёлся нескончаемый, целиком поглощавший их разговор. Всё внешнее обоим было глубоко безразлично. Глядя на их увлечённое погружение друг в друга, я понимала, каким значительным, духовно наполненным был их мир. Не этот ли образ единого царства двоих был моей заветной потребностью и заветной мечтой?

Больше всех ссыльных мне по душе пришлась Варвара Николаевна Крестинская, сестра заместителя наркоминдела Крестинского, бывшего одно время нашим послом в Берлине, а затем в Париже. Но это, можно сказать, было уже моим личным знакомством. Я с радостью откликалась на предложения Варвары Николаевны «вместе походить». Сдержанная, строгая, всегда в безукоризненно белой блузке, она располагала к разговору о самом насущном и важном. После одной из бесед я стала почитать её высшим для себя авторитетом.

От отца-адвоката Эрик унаследовал интерес к юридическим наукам. Изданные к тому времени два тома Судебных отчётов с записью допросов Пятакова, Каменева, Бухарина, Крестинского и других он, разумеется, купил. Читал мне вслух. Опубликованные не в газете, а под книжной обложкой, пространные, охотные признания подсудимых в умышленном вредительстве повторно и более наступательно возвращали всё к тем же вопросам, что и в тридцать седьмом году. Неужели? Зачем? А если они невиновны, то почему приписывают себе преступления, которых не совершали? Я по-прежнему инстинктивно противилась додумыванию того, что к признанию их понуждали пытками.

– А ты как думаешь? – со страхом