скуки выметнулись горы, отроги Тянь-Шаня. Гуще стали тесниться селения – белые мазанки и ряды пирамидальных тополей. Вдали виднелись снежные вершины. Зачастили туннели. Вырываясь под открытое небо, поезд какое-то время шёл по ущелью из зеленоватого камня. Красивый и чуждый пейзаж поражал уживаемостью степного раздолья с заносчивостью гор.

Кончались пятые сутки пути. Мы подъезжали к станции Пиш-Пек. Следующим должен был быть город Фрунзе. На подходе к вокзалу поезд последний раз толкнуло, и он остановился. Руки и ноги налились тяжестью, в голове шумело. Ощущение провала. Безвременье. За окном появилось лицо Эрика. Я сразу узнала его. Он очень возмужал. Как в безвоздушном пространстве, услышала его голос:

– Мама, она здесь!

Эрик пробирался в вагон навстречу выходящим. Мы коротко взглянули друг на друга. Его лицо освещала улыбка безудержной радости.

– Где чемодан?

– На полке.

Барбара Ионовна смахнула слёзы, обняла меня, сказала неопределённое:

– Ну-у, Тамара!

С вокзала Эрик повёл нас окольными, незаасфальтированными улочками – как потом признался, намеренно, чтобы затем поразить главной улицей столицы Киргизии. Город походил на дно чаши, обрамлённой горами со снежными вершинами. Вдоль улиц в арыках негромко лепетала вода. За тополями, обронившими последние листья, ютились мазанки. В едином транспортном потоке наряду с автобусами и машинами вышагивали несущие поклажу ишаки и верблюды.

Дорогой мы перебрасывались ничего не значащими фразами. Всё было как в странном сне. Эрик никак не мог согнать с лица улыбку, одновременно выражавшую и торжество, и неуверенность. В непривычном, новом мире эта улыбка стала единственной точкой опоры.

На улице Токтогула стоял вытянутый в длину своих четырёх комнат дом, в котором они жили. Двери каждой из комнат выходили прямо в палисадник. Мы вошли в общую семейную комнату. Там сидели старший брат Эрика Валерий, его жена Лина с маленькой дочкой Таточкой. Я не знала, что они тут гостят. Попросив Валерия, чтобы он довёл меня до поликлиники после того, как я отдохну, Эрик убежал на работу проводить амбулаторный приём.

– Как в Ленинграде? Слышно ли что-нибудь про папу? Возвращается ли кто-нибудь из ссылки? Что об этом говорят?..

Несмотря на то что Валерий и Лина сами недавно приехали из Ленинграда, Барбару Ионовну интересовало всё:

– Правда ли, что с Невского собираются снять трамвайную линию? А фонари на проспекте всё те же?

Я раздавала гостинцы, отвечала на вопросы. Валерий торопил:

– Ну пойдём, пойдём, я тебя провожу к Эрику.

В смутном, взбаламученном после дороги состоянии, так ни минуты и не отдохнув, я направилась в поликлинику. Из кабинета, на котором было написано «хирург», вышел больной. Больше в очереди никого не было. Эрик, в белом халате и белой шапочке, поднялся навстречу. Валерий ушёл. Мы остались вдвоём. Вот и смолкли все шумы мира, когда я услышала горячие слова, сказанные прямо в душу:

– Я не верил, что ты приедешь. Не верил! Понимаешь ли ты, что для меня значит твой приезд? Конечно же, не понимаешь!

Эрик говорил о том, как ждал, как мечтал, как любит меня. И я уже знала, что никуда отсюда не уеду, потому что пришла тишина, почти покой, почти радость, потому что я в первый раз в жизни поняла, что значит сделать человека счастливым. И я никогда не слышала так близко стук другого сердца. Был ли это предрекаемый Лили миг? Похоже, да.

Мне отвели комнату Эрика, самую дальнюю. Электрического света здесь не было. После вечернего чая, когда вся семья собиралась за общим столом, мы вдвоём уходили в город, рассказывая друг другу обо всём значительном, что вместилось в три года, разделявшие нас. Под журчание арыков ступали по чёрной мякоти земли незамощённых улиц. Шаг к шагу. Слово к слову. Молчание к молчанию. Над нами сиял звёздный свод. Почему он на чужбине такой яркий?

На двадцать шестое декабря 1940 года была назначена наша свадьба.

* * *

Высланные жили без паспортов. Каждые десять дней должны были «отмечаться» в милиции, подтверждая, что безвыездно проживают в предписанном месте. Поскольку у Эрика не было паспорта, ЗАГС отказался нас регистрировать. Пришлось затратить немало усилий, чтобы выхлопотать подобие временного удостоверения личности. Именно туда ему и поставили штамп о браке. Мне же по всей форме – в паспорт. Процедура оформления была казённой и краткой, без каких бы то ни было свидетелей. Дома Барбара Ионовна и Валерий по очереди сказали: «Ну, поздравляем!» Лина зачем-то повесила мне на шею связку сушек. Не понимая, что это может означать, я приписала это или неизвестному мне обычаю, или стремлению как-то обозначить своё поздравление.

Из Ленинграда от мамы и от друзей пришли поздравительные телеграммы. Мне исполнилось двадцать лет, Эрику – двадцать два. Он притягательно улыбался. Был мягок, вкрадчив, полуленив в движениях. Обаяние прикрывало какую-то неявную, лично ему принадлежащую силу. Вспыхнувшая любовь к нему привела меня в неизвестную праздничную страну. Ждать, слушать, узнавать его шаги, по выражению глаз угадывать желания, поражать его десятками затей и выдумок стало смыслом ежеминутного существования и затмило всё остальное. Уверовав в единственность наших с Эриком отношений, я безоглядно вручила ему свою душу.

С бытом освоилась без всякого труда: таскала из колодца воду, мазала кизяком земляные полы, бегала на базар за провизией для всей семьи. Растрафаретив всевозможные тряпочки, наводнила наше жильё «коврами» и салфетками. Сложив вдвое марлю, сострачивала простыни.

В каком бы конце города Эрик ни находился, в обеденный перерыв он прибегал домой. Иногда ради пяти-десяти минут – «проверить: правда ли, что это – правда?». Но если в эти выкроенные минуты он не успевал заглянуть к матери, Барбара Ионовна сердилась. Я считала, что она права, и пеняла Эрику за упущение: конечно же, раньше сын целиком принадлежал ей, она к этому привыкла, и теперь ей больно.

Над старым диваном в общей комнате висела прелестная фотография моей свекрови – совсем молоденькой, в белом платье, с белой розой, в день своего первого выезда на бал. Её ностальгические погружения в отошедшую жизнь вызывали сострадание. Я была преисполнена чувства глубочайшего к ней уважения и участия. Каждый день она вспоминала мужа, надеялась, что он жив. И о чём бы ни говорила, начало было неизменным: «Видел бы меня Толя в этой обстановке!..» Мир измерялся одной мерой: «Толя бы пришёл в ужас!», «Толя бы за меня рассчитался!».

Ссыльные, в моём книжном представлении о них, должны были пребывать в кипении мысли, спорах об истине. Я чаяла встретить здесь значительных и умных людей, которые могли бы мне помочь прорваться к зрелости, к ясности, побороть царивший в сознании хаос. Но ссыльные во Фрунзе жили тихо, закрыто,