закрывая дверь квартиры, я услышала внизу голоса сестрёнок, возвращавшихся из школы. Реночка рассказывала Вале о каком-то школьном происшествии и заливалась своим шелковистым смехом. На моих сестёр, как говорила бабушка, «напал смехунчик», и обе, буквально покатываясь от смеха, не могли подняться по ступеням. Затопленная разливами безудержного детского смеха, я замерла у двери. Чувство нежности и любви к ним судорогой прошлось по сердцу: мои сестрёнки, мой бедный «отчий дом», моя несчастливая мама. Я любила свою семью. И теперь металась, не зная, как им помочь. Теснило странное удушье, которое отводило мысль о возможности вернуться и жить в Ленинграде.

Вырученных от обмена квартиры денег могло хватить разве что на полгода. Валечка училась только в шестом классе, Реночка – в третьем. Ухватившись за шаткую мысль, что во Фрунзе сумею что-нибудь изобрести, я решила уговорить маму переехать туда, чтобы жить вместе.

– А что, если ты переедешь во Фрунзе, мамочка? – приступила я к главному разговору.

Помолчав, мама улыбнулась:

– Ты так считаешь? Я сама об этом подумывала.

В очередной раз она упрекнула меня за то, что я не взяла её на вокзал при отъезде Эрика и Барбары Ионовны в ссылку: тогда она имела бы представление о семье моего будущего мужа. В результате мама согласилась:

– Ладно. Пусть только девочки закончат учебный год. Летом и переезжать легче. – И добавила: – Так тому и быть. Надеюсь, что и у тебя к тому времени всё как-то уладится.

– Что именно?

– Не выглядишь ты счастливой.

Мамино согласие на переезд поубавило вины и смуты. Мы обе перевели дыхание. Телеграммы от Эрика приходили не только на моё, но и на мамино имя. Он просил поторопить меня с возвращением. Маму нетерпение Эрика, видимо, убеждало.

Две с половиной недели пролетели быстро. Билет лежал в кармане. Мама из полученных за квартиру денег купила мне туфли и платье: «Ты же у меня без приданого». Покупки были расточительством. Я отказывалась. Но в тоне мамы появилась усталая настойчивость. И я, «разутая, раздетая», приняла подарок.

И вот снова вокзал! Опять прощание. Родная измытаренная мамочка! Прости, что я допустила этот неправедный обмен квартиры, прости за то, что не я купила тебе туфли и платье, а ты мне, за всё, за всё прости меня… Я ничего тебе не рассказала о своей жизни, потому что испугала бы тебя, а мы непременно должны жить вместе. Я успокоюсь только тогда, когда это осуществится.

Поезд не успел дойти до семафора, как мамино лицо, на которое я неотрывно глядела до последней секунды, вдруг исчезло из моей памяти. Пропало. Я в панике силилась достать его из чёрного провала. Не получалось. Господи, что это? Мамочка, где ты? Постепенно память восстановила родные черты, но смертельный испуг успел обдать холодом.

В Москве, закомпостировав билет до Фрунзе, я позвонила Платону Романовичу. Он примчался к поезду с упрёком: приезжала, была в Ленинграде и не известила! Почему? С пристрастием спрашивал: счастлива? Уверяла: да. Мы шли по платформе. Платон Романович попытался взять меня под руку. Я отвела её.

– Ну да, нельзя, мы ведь замужем. Какая же ты… любимая!

Он в каждом пустяке оказывался неожиданнее и щедрее, чем я ожидала.

– У меня к тебе просьба, – сказал он. – Будь непременно счастлива. А когда родишь сына, назови его Серёжей. Обещай! Хорошо? Я всегда мечтал иметь сына Серёжу.

Поезд отходил, когда он ещё раз крикнул вслед:

– Серёжей! Ладно? Се-рё-жей!

* * *

Прямо с вокзала Эрик повёл меня в новую комнату, которую снял, чтобы мы жили отдельно от его родных. Комната была маленькая, но в центре города. Ко всему меня ожидала умопомрачительная новость: приглашение на переговоры о работе в театральных мастерских в качестве художника прикладного искусства. Киргизский и русский театры имели свои мастерские, и все работы по росписи задников, изготовлению утвари и прочего реквизита осуществлялись непосредственно в них. Работа в театре! Могла ли я об этом мечтать?

Меня представили несколько странной на вид художнице Трусовой, которая должна была меня проэкзаменовать. Некрасивая и неприветливая, Наталья Николаевна дала мне задание, одобрила выполнение, и я была зачислена в штат. Устроившись на работу, я повеселела. Могла теперь регулярно посылать маме больше денег. Эрик к идее маминого переезда во Фрунзе отнесся одобрительно, даже обрадовался. В письмах мы с мамой оговорили, что к концу учебного года я уже должна буду подыскать им квартиру.

Эрик был неузнаваем. Внимательный, заботливый, он купил мне чёрный панбархат на платье, сам договорился с портнихой. Однажды пришёл с работы взбудораженный. Новый директор, не посвящённый в то, что он высланный, предложил ему командировку. Поскольку отмечаться полагалось раз в десять дней, а в милиции он был накануне, дней в запасе оказалось достаточно. Командировка была в город Ош. Для того чтобы туда попасть, надо было пересечь часть территории Узбекистана. Вырваться из города, к которому Эрик был намертво прикован, было соблазном. Я поддержала безрассудство: попросила на работе несколько дней в счёт отпуска, и мы собрались в запоздалое свадебное путешествие по Средней Азии. Увидев нас в окне поезда, знакомая пара высланных закрыла лицо руками, выражая крайнее своё неодобрение. Но даже этот жест не омрачил радости от нашей авантюры.

Мы с Эриком не отрывались от окна: ехали через киргизские степи, туннели, то приближаясь, то отдаляясь от гряды гор, тянувшейся параллельно железной дороге. Пахло полынью и пожарами. В сумерках проступавшую сквозь землю соль в Ферганской долине я приняла за снег, чем развеселила спутников. В горах то и дело вспыхивал огонь, сопровождавшийся грохотом. Велись военные манёвры, никоим образом не вязавшиеся с мирным пейзажем. В городах мы выходили, бежали на рынок. На азиатских базарах горы фруктов лежали прямо на земле. От многообразия красок, дешевизны и обилия кружилась голова. В Ташкенте успели налюбоваться кривыми улочками, орнаментами, фонтанами и розами. Чувствовали себя совершенно свободными, беззаботными путешественниками.

Изнуряющая жара в высокогорном Оше переносилась ещё труднее, чем в дороге. Спасение наступало только вечером. Сидя на подоконнике в гостиничном номере, мы слушали, как в городском саду духовой оркестр наигрывал вальсы, и молили Бога, чтобы никто не постучался к нам в номер, поскольку прописана была я одна: Эрик паспорта не имел. Он мог только отчаянно повторять, что сделает, если кто-то попытается что-нибудь предпринять против нас, особенно против меня:

– Пусть только попробуют что-нибудь сказать, пусть попробуют!

Вылазка наша осталась без последствий. Мы приняли это как должное. Не будучи ни в чём виноватыми перед государством, имели же мы право хоть на что-нибудь?! Что ж, что ссылка – факт, очевидность?