Я оттащила его тело к той каменной пирамиде, которую мы еще недавно вместе с ним воздвигали для Нинель.

И немного, сколько хватило сил, присыпала мертвое тело камнями. На этом похороны завершились.

Я смотрю на карту, оставшуюся от Звездинских, и плачу. Как же меня сюда занесло!

Я перестала рисовать цветы. Меня больше не радует их красота.

Мы теперь ежедневно поднимаемся с Диди на склоны Черной.

Снова и снова черный цвет, стекловидная поверхность вулканической лавы. Синее небо и мрачное безжизненное пространство.

Запах гниения…

У меня ощущение, что я начинаю бояться самой себя. Несмотря на всю пугающую «марсианскую» обстановку, в которой я нахожусь, главная опасность для меня — я сама.

Как говорил великий Дали: «Мне не нужны наркотики, я сам галлюциногенен».

Иногда я закрываю глаза — и вдруг вижу какое-то жуткое варево, месиво из человеческих лиц, искаженных ужасом и криком, груды искалеченных тел. «Вареные бобы» провидца Дали, его «осенний каннибализм».

И тогда я спешу поскорей открыть глаза, чтобы избавиться от этого ужасного видения…

Именно в такой момент, неожиданно открыв в страхе глаза, я и увидела этого человека. Легкий дым, постоянно окутывающий склоны Черной, полускрывает от меня незнакомца и не дает мне увидеть его лица.

Надеюсь, что и он не заметил меня. Однако я все-таки поспешила спрятаться. Точно я знаю лишь одно — это не снежный человек. Это просто человек.

Я снова его увидела.

На этот раз резким неожиданным порывом ветра клубы дыма отнесло в сторону, и…

Открытие было настолько неожиданным и ужасным, что я совсем позабыла об осторожности.

Собственно, к чему она мне теперь — эта осторожность? После того как я увидела его лицо, стало понятно, что мне отсюда никогда больше не выбраться.

Я увидела «режиссера».

А дальше наши взгляды встретились.

И теперь он знает, что я знаю.

И теперь многое становится понятным.

Вот кто отравил Нинель…

Я, правда, не знаю, чем он напугал Оскара, но я знаю теперь, что и Звездинского убил он.

Впрочем, я знаю и еще кое-что… Какой бы сценарий с моим участием ни придумал этот «режиссер» — я не дам ему возможности его осуществить.

Отныне игра пойдет по моим правилам.

Снова гора Черная.

Я уже знаю, что это за место… Снова легкий опьяняющий дым… Но чем ниже спускаешься, тем сильней действие сернистых паров.

Первым, конечно, как всегда, Диди… Вечно он несется впереди, мой отважный разведчик, исследуя неизведанное…

И то, что должно с нами случиться, он первым принимает на себя.

Это похоже на наркоз. Просто засыпаешь…

Следующая очередь — моя. Скоро, уже очень скоро я…»

На этом записи в «Дневнике» художницы Эллы Фишкис обрывались. Или заканчивались?

Участковый милиционер Юра Ростовский закрыл тетрадь, так и не сумев ответить самому себе на этот вопрос.

Жизненный путь участкового Юры Ростовского так прост и прям, что задай ему, как бывало в школе, тему сочинения «Как я провел предыдущие двадцать лет своей жизни?» — Юре просто и вспомнить будет нечего. Никаких волнующих воспоминаний. Осталось от этих двадцати лет только ощущение… Ощущение, что всегда делал не то, что хотел.

Сначала ходил в детский сад, потом в школу. Сначала водили, потом заставляли…

К тому же после школы, страшно обрадовавшись, что «бодяга наконец закончилась», он не вовремя расслабился и в институт поступать не стал. И его взяли прямо тепленьким в армию.

К счастью, в «горячую точку» он не попал. Попал в теплую: служил в Краснодарском крае. Точней, не столько служил, сколь много и плодотворно работал: копал, рыл и строил на участках и дачах вышестоящих чинов. А когда у них нечего было копать и строить, Юру вместе с другими солдатами «сдавали в аренду» гражданским лицам, небесплатно, конечно, — для вышестоящих чинов.

В общем, если до призыва Юре часто приходило в голову, что жизнь вокруг устроена довольно глупо, то, попав в военную часть, он убедился, что настоящего идиотизма, оказывается, он еще не видел.

Апофеозом службы были учения: оружия им не дали — надо было падать на землю, вытягивать вперед руку, делать вид, что стреляешь, и говорить «Пух-пух!». Дома, когда он, вернувшись, об этом рассказывал, ему не верили: думали, анекдот такой на армейскую тему. Юра не пытался разубеждать друзей и родных и только усмехался. Он уже понял: в том-то и изюминка «здешней жизни», что граница между анекдотом и былью уже давно пройдена.

Вернулся Юра очень загорелым. И с какой-то уже просто противоестественной для «хомо сапиенс», «человека разумного» — биологического вида, к которому Юра все-таки принадлежал! — пустотой в голове. А также очевидной, на уровне рефлексов, укоренившейся привычкой выполнять команды.

Поэтому, когда родители настоятельно посоветовали ему не просиживать диван у телевизора, а устраиваться на работу, он послушно устроился. Причем на ту, что «сама на него вышла». Эту работу порекомендовал Юре сосед по подъезду, следователь уголовного розыска Сережа Ваняйкин.

Серега был на несколько лет старше Ростовского и всегда, когда они еще пацанами тусовались во дворе, немного как бы опекал Юру. Давал «мудрые советы старшего товарища». Причем бесплатно. И теперь вот тоже посоветовал: «Иди в менты, Юрок. Всегда, при любом раскладе будешь с куском хлеба и масла. И заметь, Юрок, ничего от тебя особого при этом не требуется».

И Юра стал милиционером. Ну не следователем, конечно, как Ваняйкин, он-то институтов юридических не заканчивал. Ростовский стал просто милиционером. Участковым.

И все бы ничего: живи себе дальше да живи. Жизнь волочет тебя кое-как и понемногу — ну и славно. Поел, попил, поспал, получил немного денег, чтобы снова повторить этот «цикл»… Так, без особых желаний и стремлений, тихо, как амебы, прожили жизнь Юрины родители, и ему бы туда же, лопуху.

Однако в Москве, куда Юра вернулся из армии, в той, не самой сытой части населения, где он и вращался, существовали слова «подняться» и «раскрутиться». И даже тех, кому по-прежнему хотелось бы жить тихо и «амебно», этот соблазн порой «заводил» и будоражил.