— Да…

— Ужасно… — полным безразличия голосом произнес Оскар.

— Конечно, ужасно.

— Кто же был ваш муж?

— Нейробиолог.

— А что это значит?

— Это значит, что сейчас невозможно уже найти такие функции человеческого мозга, которые были бы неизвестны этим специалистам.

— И что же?

— Например, они могут следить за состоянием мозга испытуемого, когда он чем-либо занимается, и с точностью до миллиметра определять активные в этот момент участки.

— Участки мозга? Вот как? И зачем же им это нужно?

— Они могут влиять на них. Могут, например, отслеживать возникновение и динамику сновидений…

— Интересно…

— И они определяют, какая часть мозга активизируется у шизофреников, когда они слышат потусторонние голоса.

— Так-так…

— С помощью электродов, закрепленных на голове, они могут проникать на нейронный уровень. Например, в такие клетки мозга, которые работают, когда мы обращаемся к прошлому, и в такие, которые имеют дело с будущим.

— Любопытно…

— Одни нейроны — для завтрашнего дня. Другие — для сегодняшнего, третьи — для вчерашнего.

— И что же?

— И я подумала тогда, впервые «попав» в Прекрасную долину: может, это оживают мои детские мечты и живущие в моем подсознании «картины»? И вещи, которые меня постоянно волновали и тревожили, сейчас приобретают характер яви?

— То есть?

— Я, например, всегда мечтала, когда читала книгу об одной очень знаменитой путешественнице, что буду вот так же, как она — с собачкой, грелкой и мольбертом, — рисовать цветы где-то в горах. И вот, представьте, все это словно оживает! И врезавшиеся в память детали из той читанной в детстве книги воссоздаются как реальность…

— И что же?

— Понимаете, Оскар, я, когда была подростком, всегда мечтала оказаться с пистолетом где-нибудь «в пампасах»… И знаете что? Это был именно пистолет «Smith & Wesson»! Оружие ведь вообще магическая вещь. Само его присутствие провоцирует наше воображение. Не было — и не думаешь «ни о чем таком», а появилось… Может, я всегда мечтала о чем-то подобном, — я опять обвела рукой вид на нашу Прекрасную долину, — только не признавалась себе?

— Так-так…

— Зачем, например, мой муж подарил мне пистолет? Странный подарок, правда?

— Правда.

— Может, это как «спусковой крючок»?

— То есть?

— Ну, я думала об оружии и подсознательно всегда хотела очутиться в ситуации, в которой пистолет мог бы мне «пригодиться». И вот, пожалуйста! Эта ситуация обрела черты реальности.

— Реальности?

— Ну почти… Понимаете… Как объяснял мне когда-то мой умный и ученый муж, наше сознание — это, по сути дела, всего лишь некие химические и электрические процессы. Страх, жажда или любовь — для всех наших чувств существует определенные функции мозга. Если воздействовать на определенные его участки, то можно вызывать и эти чувства.

— Но что все это означает для нас, простых смертных?

— Что, по сути, можно управлять человеком.

— И как далеко они в этом зашли… эти специалисты?

— Я думаю, этого не знает никто, кроме них самих.

Краткое прояснение сознания у Оскара Звездинского закончилось. Он снова пьет. Вот тоска! Тоска немыслимая…

Кажется, даже у Диди начинается депрессия. Он отказался от консервированного мяса. И даже, как мне показалось, воду пил сегодня с неохотой. Единственное спасение от уныния — прогулки.

К вечеру мы забрели с ним на наши «старые места»… К подножию вулканической горы Черной.

Собственно, у подошвы Черной я и обнаружила когда-то свое бренное тело, впервые открыв глаза в этом «раю».

Сегодня утром мы с Диди снова пришли сюда. Я любуюсь и не могу налюбоваться мрачным пейзажем.

Застывшее «непреодолимое пространство», как на картинах сюрреалистов. Как у Сальватора Дали. Черный цвет, стекловидная поверхность вулканической лавы. Синее небо и мрачное безжизненное пространство.

Это место становится для меня странно притягательным.

И этот странный запах… дурмана, гниения… Так пахнет теплый сернистый пар, который вьется над глубокими вулканическими расселинами.

Самое скверное, что мне здесь нравится гораздо больше, чем внизу у реки. Причем нравится — все больше и больше. Я теперь ежедневно поднимаюсь сюда, оставляя далеко внизу зеленую траву и журчание речки.

И нахожу в этом мрачном пейзаже красоту. И задерживаюсь здесь все дольше.

Вчера мы с Диди нашли здесь мертвых птиц. Очевидно, некоторые испарения, поднимающиеся из расселин, ядовиты…

Странно, но эта новая мрачная «деталь» пейзажа — погибшие птицы — нисколько не отвращает меня… Она кажется мне даже уместной.

Очевидно, «эстетика дохлого осла», провозглашенная когда-то сюрреалистами, кажется мне все более привлекательной.

Я уже знаю, какие расселины Черной наиболее опасны. Возле них вообще не стоит задерживаться, если хочешь жить.

А если не хочешь?

Это день гибели Оскара Звездинского.

Когда я нашла его, он был уже мертв. Черты его лица были искажены ужасом. Череп Оскара рассекала глубокая рана…

Он разбился, перепрыгивая через расселину.

Что-то испугало его перед смертью…

Что-то — или кто-то? — от кого Оскар Звездинский убегал так быстро, что в буквальном смысле потерял голову.

Это случилось неподалеку от того места, где мы с Диди проводим теперь большую часть своего времени… Здесь мрачно и опасно. На пластах пемзы громоздятся обломки с острыми краями. Огромные камни возвышаются среди собранной в гармошку застывшей лавы, из-под которой нередко со свистом вырываются зловонные сернистые пары.

Но ведь Звездинский знал, что здесь опасно, знал, что передвигаться здесь надо крайне осторожно…

Зачем же его понесло к Черной? И почему он так испугался, что не помнил себя? Вполне возможно, что это уже был приступ белой горячки.