— Почему ты говоришь о ней «странная»?

— Но она выглядит как-то затравленно, забито, бедно. А послушать ее… такая речь грамотная. Вроде язык знает плохо, а фразы строит правильно. И по-английски хорошо говорит. Дети ее понимают.

— Так она же учительница. И к тому же детей любит.

— И еще, знаешь, я как-то пару раз дома был вечером, когда она детям сказку рассказывала. Или читала… Так я сам заслушался. Они в гостиной сидели, а я в столовой чай пил и прессу просматривал. Так я даже газету отложил и стал слушать. Она так артистично, с выражением, как в театре! Здорово!

— Слушай, может, ей зарплату сразу прибавить? Правда, жалко ее. В такой ситуации оказалась.

— Смотри сама. Только я бы сразу не стал. Пусть поработает месяца два-три. Там посмотрим.

Галя наблюдала за отношениями Паолины с мужем и вспоминала свою семью. Невольно сравнивала.

У них, например, было не принято, чтобы женщина ухаживала за мужем во время завтрака или ужина. Кто первый пришел, тот и готовит. Кто утром раньше встал, тот делает бутерброд не только для себя, но и для другого.

У Галины дома было совсем не так. Наверное, ее Сашка был и вправду неприспособлен к жизни или это сама Галя так его разбаловала, но только он всегда сидел и ждал: когда Галя порежет хлеб, когда ему подадут ложку, когда поставят на стол сметану, соль или варенье. И никогда он не мыл посуду. Убрать со стола мог. Это да. А вот с мытьем — нет, не справлялся. Руки берег. Артист все-таки.

Как теперь справляется? Кто готовит? Посуду моет? Стирает? Неужели все бросил на мать? Или сам все-таки хозяйство ведет?

При воспоминании о своих у нее начинало щипать в носу и щемить в груди. Она не позволяла себе расстраиваться при детях и держала свою боль внутри до ночи. И лишь когда Моника и Джо засыпали, она утыкалась носом в подушку и ревела. Горько и долго ревела, сморкаясь, вытирая слезы, кусая губы, чтобы не закричать в голос.

Наутро вставала с опухшими глазами, бежала в ванную, чтобы до пробуждения детей хоть примочки успеть сделать. Дни бежали за днями, складывались в недели… Постепенно Галина привыкала к своей новой жизни. Постепенно эта новая жизнь становилась все милей и милей ее сердцу. И все было бы просто замечательно, если бы не разлука, не тоска по своим, не пугающее своей неопределенностью будущее…

Олеся заболела неизвестно чем и неясно почему. Скорее всего, болезнь можно было бы объяснить переживаниями, стрессом, шоком. Она лежала в какой-то неказистой комнате, так называемой комнате для гостей, и целый день молчала.

Такое поведение было настолько несвойственно для шумной и подвижной Олеси, что Валентина Петровна испугалась по-настоящему. Она периодически забегала в комнату, где лежала дочь, сидела рядом, предлагала попить. Но все основное время была занята Луи. Тот почему-то не работал и все время находился либо дома, либо в саду. Садом, правда, трудно было назвать тот небольшой участок, который примыкал к дому. Ну не сад, пусть двор. Не в этом суть. А в том, что он неотлучно был в своем жилище и требовал постоянного присутствия рядом с собой. Наличие в доме постороннего человека, да еще больного, раздражало и злило его. Деньги на врача он жалел, а лекарства без назначений врача не покупал принципиально. Получался замкнутый круг, разрывать который он не собирался.

Валентина Петровна металась между женихом и больной дочерью. До какого-то момента она еще пыталась убедить себя, что все нормально, что вот-вот — и все наилучшим образом разрешится, все устроится. Либо она уговорит Луи вызвать врача, либо дочь самоизлечится волшебным образом, либо произойдет еще что-то такое, отчего всем будет хорошо.

Конечно, Валентина Петровна была далеко не наивной женщиной. Конечно, в своей непростой жизни она повидала многое. Но ей очень хотелось жить в Италии, став при этом законной супругой итальянца. Иметь гражданство, обладать и этим домом, и этим, пусть очень скромным садом, ездить в Венецию, когда вздумается, отдыхать на море в бархатный сезон, наслаждаться мягкостью климата, вкусной едой и легким вином. Ежедневно наслаждаться, ежечасно. И всю жизнь.

Луи она не любила. В своей жизни она любила нескольких мужчин. Трех-четырех, не больше. Луи в их число не входил. Но невзирая на отсутствие глубоких чувств, она терпела его, принимала и готова была на некий дискомфорт в собственных ощущениях ради своего комфорта в дальнейшем.

Но два его последних поступка сильно поколебали решение Валентины Петровны. Поступок первый — его выходка на вокзале, когда он Галочке отказал от дома. И сейчас — отношение к ее больной дочери.

У самого Луи было двое детей от первого брака. Они давно выросли, создали собственные семьи, родили своих детей, то есть внуков Луи, но с ним самим отношений не поддерживали. На Рождество открытка и звонок в день рождения. Может, это, конечно, считается нормой на Западе? Валентина так не считала.

Она позвонила соседке, попросила в долг денег, вызвала «скорую помощь» и повезла дочь в больницу. Луи смотрел на все эти манипуляции будущей супруги чуть ли не с ужасом. Валентине даже показалось, что если бы не дочь, он бросился бы на нее с кулаками. На лице его было выражение ярости: дрожащие губы, покрасневший от гнева лоб, раздувающиеся ноздри и злые глаза.

«Надо же, — отметила про себя Валентина, — когда он в гневе, глаза у него становятся белесыми, почти бесцветными, стеклянными. Я и не думала, что цвет глаз может так меняться. А вот, подишь ты…»

Она с помощью медсестры вывела дочь из комнаты, но та почти не могла идти. Пришлось бежать за носилками. Олеся без сил упала в кресло, Валентина охала над ней, вспоминая то про паспорт, то про свою какую-то временную страховку. Хоть ее взять на всякий случай. Луи метался в своем гневе, как зверь в клетке, и, не говоря ни слова, — стеснялся, видимо, медсестру, — то краснел, то бледнел. Потом не выдержал, ушел в сад.

А Валентина с Олесей уехали. Валентина решила, что навсегда. Нет, она, конечно, еще возвращалась и даже жила какое-то время у Луи в доме, но выбор в пользу разрыва отношений был для нее очевиден и окончателен.

Через ту же соседку она продала свои украшения. Дешево, конечно, а что делать?

Олесю продержали в больнице десять дней. Диагноз так и остался под вопросом. Думали, что это была инфекция, но анализы оказались в норме. Температуру сбили, прокапали препараты. При обследовании посоветовали обратиться к психотерапевту.

Она более-менее пришла в себя. Уезжать сразу не захотела. Вдвоем с матерью они нашли работу. Благо Валентина Петровна хорошо знала язык да и знакомых у нее было много в Риме. Олеся проработала два месяца и вернулась. А Валентина уезжать никак не желала. Она все пыталась закрепиться в вечном городе, в милой ее сердцу Италии. И это ей удалось.

С Галей связь была утрачена. И обе они — и Олеся, и Валентина Петровна — чувствовали свою вину перед ней, и эту болезненную тему в своих разговорах не затрагивали.