может утверждать, что не любит детей, если у нее самой их еще нет. Тревожило его еще и то, испытывает ли она сомнения. Что если вдруг она решит, что ей все-таки хочется ребенка, и тогда просто преступно требовать, чтобы она сделала аборт.

«Прислушайся я тогда к голосу разума, — рассказывает Вадим, — я бы предложил ей избавиться от ребенка. Но при данных обстоятельствах, учитывая все те эмоции, что обычно сопровождают таинство появления на свет человека — даже если шансы на то, что она будет любить этого младенца равнялись один к тысяче, — я все-таки посоветовал ей рожать. Мы ездили с ней по городу часа полтора. Я убеждал ее, что если она не родит этого ребенка, то так до конца дней своих и не узнает, способна ли она на материнскую любовь или нет. По-моему, эта дискуссия, что имела место между мной и ею в машине, сделала свое дело, убедив ее оставить ребенка».

Правда, Брижит искала совета не только у одного Вадима. Столкнувшись со столь серьезной дилеммой, она обратилась за советом к Кристине Гуз-Реналь.

Женщины обсудили ситуацию, и Гуз-Реналь, которой также было известно о нежелании Брижит обременять себя детьми, предложила помочь ей с абортом. Во Франции аборт все еще оставался под запретом — кстати, такое положение сохранится еще десять лет, — однако те, кто был в состоянии заплатить за эту операцию, могли без труда договориться с врачами. Однако когда Гуз-Реналь и Брижит обратились к одному светилу французской гинекологии, который обычно с готовностью брался за подобные операции, тот ответил отказом якобы по медицинским показаниям. Клиника же в Швейцарии отказала Брижит на том основании, что она-де теперь слишком знаменита.

Вот что говорит Гуз-Реналь: «Теперь Брижит ни за что не удалось бы прошмыгнуть в клинику, чтобы об этом не узнал всяк и каждый в радиусе сотни километров. И разумеется, никто из врачей, занятых в этом подпольном бизнесе, не желал «засветиться» в газетах».

Брижит поставила в известность Шарье, и тот потребовал, чтобы она сохранила ребенка. А еще, сказал он, им надо пожениться.

Не уверенная в себе, в страхе перед грядущим материнством, терзаемая сомнениями, сумеет ли она справиться с ребенком, Брижит тем не менее согласилась. Как бы там ни было, к этому времени в газеты уже просочилась весть о том, что она в положении. Прервать беременность на этой стадии было практически невозможно.

Стоит ли удивляться — принимая во внимание все те пакости, которые ей уже приходилось терпеть от газет, — что они с Шарье держали свадебные планы в секрете. Они оба опасались, как бы нашествие поклонников и репортеров не омрачило скромное семейное торжество. Кстати, у них имелись все основания для опасений.

Не имея возможности венчаться в церкви — ведь в глазах Ватикана Брижит по-прежнему оставалась замужем за Вадимом, — они назначили на 18 июля гражданскую церемонию, которая должна была состояться в мэрии Лувесьенна.

До свадьбы оставалась еще неделя, когда Бардо с Шарье объявились в Сен-Тропезе оба с обручальными кольцами. И если вездесущие репортеры начинали донимать их расспросами, парочка неизменно твердила, что они уже поженились. Идея заключалась в том, чтобы сбить газетчиков с толку, чтобы те не пронюхали об истинном дне и месте бракосочетания. В субботу, 17 июля, в день, когда Бардо и Шарье вернулись в Париж, Тоти подтвердила в Сен-Тропезе, что пара сочеталась браком девятью днями ранее. Правда Тоти умолчала о том, где, собственно, это произошло, ограничившись замечанием, что, мол, узел уже завязан. Увы, эта уловка не сработала. Как и другая, предложенная Аленом Карре и дублершей Брижит, Маги Мортини.

Чутье подсказывало пишущей братии, что назревают какие-то важные события, и редакторы поспешили выставить перед домом на авеню Поль-Думер круглосуточную вахту. Чтобы сбить их с толку, Карре и Мортини притворились, будто они Жак и Брижит. В квартире до поздней ночи горел свет, и «мнимые супруги» то и дело появлялись в окнах, разыгрывая перед репортерами счастливую парочку. Тем временем истинные жених с невестой успели добраться до Лувесьенна.

К сожалению, кто-то из мэрии проболтался, что церемония назначена на четверг, и когда оба семейства прибыли на тайное бракосочетание, их уже поджидали репортеры из «Пари-Матч». Среди команды газетчиков — а их там собралось человек 10–12 — имелся и знакомый Брижит, фоторепортер Филипп Летельер. «Любая свадьба во Франции является публичным событием. Таков закон. Так что мы считали себя в полном праве проследовать вслед за ними в зал».

Забавно, но за церемонией наблюдала, как и во всех подобных случаях, символ Франции, Марианна. Мэр Ферран Гийом пригласил обе семьи занять свои места в свадебном зале — «Salle de Mariage», где на них взирал бюст Марианны. Брижит и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день этот зал украсится скульптурой с ее лицом — в день, когда всенародным голосованием ей будет предоставлена честь олицетворять собой Францию. И на протяжении многих лет миллионы юных пар будут скреплять брачный союз в буквальном смысле пред очами Брижит Бардо.

Неожиданно со всех сторон засверкали блицы. Никак не ожидая, что репортеры проследуют за ними в зал, Брижит разразилась слезами: «Я не хочу, чтобы меня снимали!»

Шарье выкрикнул: «Безобразие! Такое возможно только во Франции!»

Пилу набросился на Гийома с обвинениями: «Я пришел к вам, а вы мне устроили вот какой прием!» На что мэр возразил, что не имеет к газетчикам ни малейшего отношения. В пылу он даже договорился до следующего: «Вы что, прикажете мне переодеться боксером, чтобы поженить их?»

Пилу одернул его: «Месье, того и гляди, вы все испортите».

Гийом оскорбился: «Месье, вы себе многое позволяете».

И тут перед Пилу вырос шеф местной жандармерии и потребовал: «Как вы смеете так грубо разговаривать с мэром?»

На что Пилу отвечал: «О, Господи! Да ведь я же отец!»

Теперь в словесную перепалку попытался вступить полковник Шарье, однако шеф полиции предупредил его, что в случае чего привлечет для наведения порядка дополнительные силы — эх, знать бы ему заранее, что такое произойдет, он бы давно уже это сделал.

Папаша Бардо потребовал, чтобы были приняты какие-то меры.

Мэр пригласил жениха и невесту с их родителями — он особо подчеркнул это — пройти к нему в кабинет. Обе семьи перебрались туда, но опять-таки, в соответствии с французскими законами, дверь в кабинет осталась открытой. Так распорядился Гийом. Шеф полиции же выставил несколько крепких парней, чтобы те не пускали фотографов. Возмутившись, что им отказано в праве