– Вот оттуда-то меня уж и прислали сюда, – заметил Баклушин.

– Да за что же это? – спросил я его.

– За что? Как вы думаете, Александр Петрович, за что? Ведьза то, что влюбился!

– Ну, за это еще не пришлют сюда, – возразил я смеясь.

– Правда, – прибавил Баклушин, – правда, что я при этом жеделе одного тамошнего немца из пистолета подстрелил. Да ведь стоит ли ссылатьиз-за немца, посудите сами!

– Однако ж как же это? Расскажите, это любопытно.

– Пресмешная история, Александр Петрович.

– Так тем лучше. Рассказывайте.

– Аль рассказать? Ну, так уж слушайте…

Я выслушал хоть не совсем смешную, но зато довольно страннуюисторию одного убийства…

– Дело это было вот как, – начал Баклушин. – Как послали этоменя в Р., вижу – город хороший, большой, только немцев много. Ну, я,разумеется, еще молодой человек, у начальства на хорошем счету, хожу себе шапкунабекрень, время провожу, значит. Немкам подмигиваю. И понравилась тут мне однанемочка, Луиза. Они обе были прачки, для самого ни на есть чистого белья, она иее тетка. Тетка-то старая, фуфырная такая, а живут зажиточно. Я сначала мимоокон концы давал, а потом и настоящую дружбу свел. Луиза и по-русски говорилахорошо, а только так, как будто картавила, – этакая то есть милушка, что я и невстречал еще такой никогда. Я было сначала того да сего, а она мне: «Нет, этогоне моги, Саша, потому я хочу всю невинность свою сохранить, чтоб тебе жедостойной женой быть», и только ласкается, смеется таково звонко… да чистенькаятакая была, я уж и не видал таких, кроме нее. Сама же взманила меня жениться.Ну как не жениться, подумайте! Вот я готовлюсь с просьбой идти к подполковнику…Вдруг смотрю – Луиза раз на свидание не вышла, другой не пришла, на третий небывала… Я письмо отправляю; на письмо нет ответу. Что ж это, думаю? То естькабы обманывала она меня, так ухитрилась бы, и на письмо бы отвечала, и насвидание бы приходила. А она и солгать-то не сумела; так просто отрезала. Этотетка, думаю. К тетке я ходить не смел; она хоть и знала, а мы все-таки подвидом делали, то есть тихими стопами. Я как угорелый хожу, написал последнееписьмо и говорю: «Коль не придешь, сам к тетке приду». Испугалась, пришла.Плачет; говорит, один немец, Шульц, дальний их родственник, часовщик, богатый иуж пожилой, изъявил желание на ней жениться, – «чтоб, говорит, и меняосчастливить, и самому на старости без жены не остаться; да и любит он меня,говорит, и давно уж намерение это держал, да все молчал, собирался. Так вот,говорит, Саша, он богатый, и это для меня счастье; так неужели ж ты меня моегосчастья хочешь лишить?» Я смотрю: она плачет, меня обнимает… Эх, думаю, ведьрезон же она говорит! Ну, что толку за солдата выйти, хотя б я и унтер? «Ну,говорю, Луиза, прощай, бог с тобой; нечего мне тебя твоего счастья лишать. Ачто он, хорош?» – «Нет, говорит, пожилой такой, с длинным носом…» Даже самарассмеялась. Ушел я от нее; что ж, думаю, не судьба! На другое это утро пошел япод его магазин, улицу-то она мне сказала. Смотрю в стекло: сидит немец, часыделает, лет этак сорока пяти, нос горбатый, глаза выпучены, во фраке и встоячих воротничках, этаких длинных, важный такой. Я так и плюнул; хотел было унего тут же стекло разбить… да что, думаю! нечего трогать, пропало, как с возуупало! Пришел в сумерки в казарму, лег на койку и вот, верите ли, АлександрПетрович, как заплачу…

Ну, проходит этак день, другой, третий. С Луизой не вижусь.А меж тем услыхал от одной кумы (старая была, тоже прачка, к которой Луизаиногда хаживала), что немец про нашу любовь знает, потому-то и решил поскорейсвататься. А то бы еще года два подождал. С Луизы будто бы он клятву взял, чтоона меня знать не будет; и что будто он их, и тетку и Луизу, покуда еще вчерном теле держит; что, мол, дескать, еще и раздумает, а что совсем-то еще итеперь не решился. Сказала она мне тоже, что послезавтра, в воскресенье, он ихобеих утром на кофе звал и что будет еще один родственник, старик, прежде былкупец, а теперь бедный-пребедный, где-то в подвале надсмотрщиком служит. Какузнал я, что в воскресенье они, может быть, все дело решат, так меня зло взяло,что и с собой совладать не могу. И весь этот день и весь следующий только иделал, что об этом думал. Так бы и съел этого немца, думаю.

В воскресенье утром, еще я ничего не знал, а как обедниотошли – вскочил, натянул шинель да и отправился к немцу. Думал я их всехзастать. И почему я отправился к немцу и что там хотел сказать – сам не знаю. Ана всякий случай пистолет в карман сунул. Был у меня этот пистолетишка так,дрянной, с прежним курком; еще мальчишкой я из него стрелял. Из него истрелять-то нельзя уж было. Однако ж я его пулей зарядил: станут выгонять,грубить – я пистолет выну и их всех напугаю. Прихожу. В мастерской никого нет,а сидят все в задней комнате. Окромя их, ни души, прислуги никакой. У неговсего-то прислуга одна немка была, она ж и кухарка. Я прошел магазин; вижу –дверь туда заперта, да старая этак дверь, на крючке. Сердце у меня бьется, яостановился, слушаю: говорят по-немецки. Я как толкну ногой из всей силы, дверьтотчас и растворилась. Смотрю: стол накрыт. На столе большой кофейник и кофейна спирте кипит. Сухари стоят; на другом подносе графин водки, селедка иколбаса и еще бутылка вина какого-то. Луиза и тетка, обе разодетые, на диванесидят. Против них на стуле сам немец, жених, причесанный, во фраке и вворотничках, так и торчат вперед. А сбоку на стуле еще немец сидит, старик уж,толстый, седой, и молчит. Как вошел я, Луиза так и побледнела. Тетка былопривскочила, да и села, а немец нахмурился. Такой сердитый; встал и навстречу:

– Что вам, говорит, угодно?

Я было сконфузился, да злость уж меня сильно взяла.

– Чего, говорю, угодно! А ты гостя принимай, водкой потчуй.Я к тебе в гости пришел.

Немец подумал и говорит.

– Садит-с.

Сел я.

– Давай же, говорю, водки-то.

– Вот, говорит, водка; пейте, пожалуй.

– Да ты мне, говорю, хорошей водки давай. – Злость-то,значит, меня уж очень берет.

– Это хорошая водка.

Обидно мне стало, что уж слишком он так меня низко ставит. Авсего пуще, что Луиза смотрит. Выпил я да и говорю:

– Да ты что ж так грубить начал, немец? Ты со мноюподружись. Я по дружбе к тебе пришел.

– Я не могу быть ваш друг, говорит: ви простой солдат.

Ну, тут я и взбесился.

– Ах ты чучела, говорю, колбасник! Да знаешь ли ты, что отсей минуты я все, что хочу, с тобой могу сделать? Вот хочешь, из пистолета тебязастрелю?

Вынул я пистолет, встал перед ним да и наставил дуло емупрямо в голову, в упор. Те сидят ни живы ни мертвы; пикнуть боятся; а старик,так тот как лист трясется, молчит, побледнел весь.