Оно наконец настало. Рано, еще до свету, едва только пробилизорю, отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный унтер-офицерпоздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали приветливо иласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшие своих гусей ипоросят на кухне, поспешно пошли смотреть, что с ними делается, как их жарят,где что стоит и так далее. Сквозь темноту из маленьких, залепленных снегом ильдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во всех шести печах,пылает яркий огонь, разложенный еще до свету. По двору, в темноте, уже швырялиарестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку; все это стремилось в кухню.Но некоторые, впрочем очень немногие, успели уже побывать и у целовальников.Это были уже самые нетерпеливые. Вообще же все вели себя благопристойно, смирнои как-то не по-обыкновенному чинно. Не слышно было ни обычной ругани, ниобычных ссор. Все понимали, что день большой и праздник великий. Были такие,что сходили в другие казармы, поздравили кой-кого из своих. Проявлялось что-товроде дружества. Замечу мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалосьдружества, не говорю общего, – это уж подавно, – а так, чтоб один какой-нибудьарестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательнаячерта: так не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другомчерствы, сухи, за очень редкими исключениями, и это был какой-то формальный,раз принятый и установленный тон. Я тоже вышел из казармы; начинало чуть-чутьсветать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался кверху. Из печных труб накухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся мне навстречу арестантов самиохотно и ласково поздравили меня с праздником. Я благодарил и отвечал тем же.Из них были и такие, которые до сих пор еще ни слова со мной не сказали во весьэтот месяц.

У самой кухни нагнал меня арестант из военной казармы, втулупе внакидку. Он еще с полдвора разглядел меня и кричал мне: «АлександрПетрович! Александр Петрович!» Он бежал на кухню и торопился. Я остановился иподождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением глаз,очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще ни одного слова и необращавший на меня доселе никакого внимания со времени моего поступления в острог;я даже не знал, как его и зовут. Он подбежал ко мне запыхавшись и стал передомной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но в то же время и блаженнойулыбкой.

– Что вам? – не без удивления спросил я его, видя, что онстоит передо мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не начинает.

– Да как же, праздник… – пробормотал он и, сам догадавшись,что не о чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на кухню.

Замечу здесь кстати, что и после этого мы с ним ровноникогда не сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моеговыхода из острога.

На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня итолкотня, целая давка. Всякий наблюдал за своим добром; стряпки принималисьготовить казенное кушанье, потому что в этот день обед начинался раньше. Никто,впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалось переддругими приличие. Ждали священника, и уже после него полагались разговени.Между тем еще не успело совсем ободнять, как уже начали раздаваться за воротамиострога призывные крики ефрейтора: «Поваров!» Эти крики раздавались чуть непоминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваров с кухни, чтобпринимать приносимое со всех концов города в острог подаяние. Приносилось оно вчрезвычайном количестве в виде калачей, хлеба, ватрушек, пряжеников, шанег,блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталось ни одной хозяйки изкупеческих и мещанских домов во всем городе, которая бы не прислала своегохлеба, чтоб поздравить с великим праздником «несчастных» и заключенных. Былиподаяния богатые – сдобные хлеба из чистейшей муки, присланные в большомколичестве. Были подаяния и очень бедные – такой какой-нибудь грошовый калачики две каких-нибудь черные шаньги, чуть-чуть обмазанные сметаной: это уже былдар бедняка бедняку, из последнего. Все принималось с одинаковоюблагодарностью, без различия даров и даривших. Принимавшие арестанты снималишапки, кланялись, поздравляли с праздником и относили подаяние на кухню. Когдаже набрались целые груды подаянного хлеба, требовали старших из каждой казармы,и они уже распределили все поровну, по казармам. Не было ни спору, ни брани;дело вели честно, поровну. Что пришлось на нашу казарму, разделили уже у нас;делил Аким Акимыч и еще другой арестант; делили своей рукой и своей рукойраздавали каждому. Не было ни малейшего возражения, ни малейшей зависти откого-нибудь; все остались довольны; даже подозрения не могло быть, что подаяниеможно утаить или раздать не поровну. Устроив свои дела в кухне, Аким Акимычприступил к своему облачению, оделся со всем приличием и торжественностью, неоставив ни одного крючочка незастегнутым, и, одевшись, тотчас же приступил кнастоящей молитве. Он молился довольно долго. На молитве стояло уже многоарестантов, большею частью пожилых. Молодежь помногу не молилась: так развеперекрестится кто, вставая, даже и в праздник. Помолившись, Аким Акимыч подошелко мне и с некоторою торжественностью поздравил меня с праздником. Я тут жепозвал его на чай, а он меня на своего поросенка. Спустя немного прибежал комне и Петров поздравить меня. Он, кажется, уж выпил и хоть прибежалзапыхавшись, но многого не сказал, а только постоял недолго передо мной скаким-то ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню. Между тем в военной казармеприготовлялись к принятию священника. Эта казарма была устроена не так, какдругие: в ней нары тянулись около стен, а не посредине комнаты, как во всехпрочих казармах, так что это была единственная в остроге комната, незагроможденная посредине. Вероятно, она и устроена была таким образом, чтоб вней, в необходимых случаях, можно было собирать арестантов. Среди комнатыпоставили столик, накрыли его чистым полотенцем, поставили на нем образ изажгли лампадку. Наконец пришел священник с крестом и святою водою. Помолившисьи пропев перед образом, он стал перед арестантами, и все с истиннымблагоговением стали подходить прикладываться к кресту. Затем священник обошелвсе казармы и окропил их святою водою. На кухне он похвалил наш острожный хлеб,славившийся своим вкусом в городе, и арестанты тотчас же пожелали ему послатьдва свежих и только что выпеченных хлеба; на отсылку их немедленно употребленбыл один инвалид. Крест проводили с тем же благоговением, с каким и встретили,и затем почти тотчас же приехали плац-майор и комендант. Коменданта у наслюбили и даже уважали. Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всехпоздравил с праздником, зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышлиславные; отпущено было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждогоарестанта. Сверх того, сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю.Проводив коменданта, плац-майор велел начинать обедать. Арестанты старались непопадаться ему на глаза. Не любили у нас его злобного взгляда из-под очков,которым он и теперь высматривал направо и налево, не найдется ли беспорядков,не попадется ли какой-нибудь виноватый.