– А вот горох поспеет – другой год пойдет. Ну, как пришли вК-в – и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мнойчеловек двенадцать, все хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Дасмирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно(Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу – трус народ.«Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» – «А подикась сам с нимпоговори!» – даже ухмыляются на меня. Молчу я.

– И пресмешной же тут был один хохол, братцы, – прибавил онвдруг, бросая Кобылина и обращаясь ко всем вообще. – Рассказывал, как его всуде порешили и как он с судом разговаривал, а сам заливается-плачет; дети,говорит, у него остались, жена. Сам матерой такой, седой, толстый. «Я ему,говорит, бачу: ни! А вин, бисов сын, все пишет, все пишет. Ну, бачу соби, дащоб ты здох, а я б подывився! А вин все пишет, все пишет, да як писне!.. Тут ипропала моя голова!» Дай-ка, Вася, ниточку; гнилые каторжные.

– Базарные, – отвечал Вася, подавая нитку.

– Наши швальные лучше. Анамеднись Невалида посылали, и укакой он там подлой бабы берет? – продолжал Лучка, вдевая на свет нитку.

– У кумы, значит.

– Значит, у кумы.

– Так что же, как же майор-то? – спросил совершенно забытыйКобылин.

Того только и было нужно Лучке. Однако ж он не сейчаспродолжал свой рассказ, даже как будто и внимания не удостоил Кобылина.Спокойно расправил нитки, спокойно и лениво передернул под собой ноги инаконец-то уж заговорил:

– Взбудоражил наконец я моих хохлов, потребовали майора. А яеще с утра у соседа жулик [Нож (Прим. автора)] спросил, взял да и спрятал,значит, на случай. Рассвирепел майор. Едет. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А уних уж душа в пятки ушла; так и трясутся. Вбежал майор; пьяный. «Кто здесь! Какздесь! Я царь, я и бог!»

– Как сказал он: «Я царь, я и бог», – я и выдвинулся, –продолжал Лучка, – нож у меня в рукаве.

«Нет, говорю, ваше высокоблагородие, – а сам помаленьку всеближе да ближе, – нет, уж это как же может быть, говорю, ваше высокоблагородие,чтобы вы были у нас царь да и бог?»

«А, так это ты, так это ты? – закричал майор. – Бунтовщик!»

«Нет, говорю (а сам все ближе да ближе), нет, говорю, вашевысокоблагородие, как, может, известно и ведомо вам самим, бог наш, всемогущийи вездесущий, един есть, говорю. И царь наш един, над всеми нами самим богомпоставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы, говорю, вашевысокоблагородие, еще только майор – начальник наш, ваше высокоблагородие,царскою милостью, говорю, и своими заслугами».

«Как-как-как-как!» – так и закудахтал, говорить не может,захлебывается. Удивился уж очень.

«Да, вот так», – говорю; да как кинусь на него вдруг да всамый живот ему так-таки весь нож и впустил. Ловко пришлось. Покатился датолько ногами задрыгал. Я нож бросил.

«Смотрите, говорю, хохлы, подымайте его теперь!»

Здесь уже я сделаю одно отступление. К несчастью, такиевыражения: «Я царь, я и бог» – и много других подобных этому были в немаломупотреблении в старину между многими из командиров. Надо, впрочем, признаться,что таких командиров остается уже немного, а может быть, и совсем перевелись.Замечу тоже, что особенно щеголяли и любили щеголять такими выражениямиб`ольшею частью командиры, сами вышедшие из нижних чинов. Офицерский чин как будтопереворачивает всю их внутренность, а вместе и голову. Долго кряхтя под лямкойи перейдя все степени подчиненности, они вдруг видят себя офицерами,командирами, благородными и с непривычки и первого упоения преувеличиваютпонятие о своем могуществе и значении; разумеется, только относительноподчиненных им нижних чинов. Перед высшими же они по-прежнему в подобострастии,совершенно уже не нужном и даже противном для многих начальников. Иныеподобострастники даже с особенным умилением спешат заявить перед своими высшимикомандирами, что ведь они и сами из нижних чинов, хоть и офицеры, и «свое местозавсегда помнят». Но относительно нижних чинов они становились чуть ненеограниченными повелителями. Конечно, теперь вряд ли уж есть такие и вряд линайдется такой, чтоб прокричал: «Я царь, я и бог». Но, несмотря на это, явсе-таки замечу, что ничто так не раздражает арестантов, да и вообще всехнижних чинов, как вот этакие выражения начальников. Эта нахальностьсамовозвеличения, это преувеличенное мнение о своей безнаказанности рождаетненависть в самом покорном человеке и выводит его из последнего терпения. Ксчастью, все это дело почти прошлое, даже и в старину-то строго преследовалосьначальством. Несколько примеров тому и я знаю.

Да и вообще раздражает нижний чин всякая свысоканебрежность, всякая брезгливость в обращении с ними. Иные думают, например, чтоесли хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, все исполнять по закону, так идело с концом. Это тоже заблуждение. Всякий, кто бы он ни был и как бы он нибыл унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требуетуважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что онарестант, отверженец, и знает свое место перед начальником; но никакимиклеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так какон действительно человек, то, следственно, и надо с ним обращатьсяпо-человечески. Боже мой! да человеческое обращение может очеловечить дажетакого, на котором давно уже потускнул образ божий. С этими-то «несчастными» инадо обращаться наиболее по-человечески. Это спасение и радость их. Я встречалтаких добрых, благородных командиров. Я видел действие, которое производили онина этих униженных. Несколько ласковых слов – и арестанты чуть не воскресалинравственно. Они, как дети, радовались и, как дети, начинали любить. Замечу ещеодну странность: сами арестанты не любят слишком фамильярного и слишком уждобродушного с собой обхождения начальников. Ему хочется уважать начальника, атут он как-то перестает его уважать. Арестанту любо, например, чтоб уначальника его были ордена, чтоб он был видный собою, в милости у какого-нибудьвысокого начальника, чтоб был и строг, и важен, и справедлив, и достоинствосвое соблюдал. Таких арестанты больше любят: значит, и свое достоинствосохранил, и их не обидел, стало быть, и все хорошо и красиво.

* * *

– Уж и жарили ж тебя, должно быть, за это? – спокойнозаметил Кобылин.

– Гм. Жарили-то, брат, оно правда, что жарили. Алей, дай-каножницы! Чтой-то, братцы, сегодня майдана нет?

– Даве пропились, – заметил Вася. – Если б не пропились, таконо, пожалуй, и было бы.

– Если б! За если б и в Москве сто рублей дают, – заметилЛучка.

– А сколько тебе, Лучка, дали за все про все? – заговорилопять Кобылин.

– Дали, друг любезный, сто пять. А что скажу, братцы, ведьчуть меня не убили, – подхватил Лучка, опять бросая Кобылина. – Вот как вышлимне эти сто пять, повезли меня в полном параде. А никогда-то до сего я ещеплетей не отведывал. Народу привалило видимо-невидимо, весь город сбежался:разбойника наказывать будут, убивец, значит. Уж и как глуп этот народ, как и незнаю как и сказать. Тимошка [Палач (Прим. автора)] раздел, положил, кричит:«Поддержись, ожгу!» – ждут: что будет? Как он мне влепит раз, – хотел было якрикнуть, раскрыл было рот, а крику-то во мне и нет. Голос, значит,остановился. Как влепит два, ну, веришь иль не веришь, я уж и не слыхал, какдва просчитали. А как очнулся, слышу, считают: семнадцатый. Так меня, братцы,раза четыре потом с кобылы снимали, по получасу отдыхал: водой обливали. Гляжуна всех выпуча глаза да и думаю: «Тут же помру…»