Не знаю тоже почему, но мне всегда казалось, что он какбудто вовсе не жил вместе со мною в остроге, а где-то далеко в другом доме, вгороде, и только посещал острог мимоходом, чтоб узнать новости, проведать меня,посмотреть, как мы все живем. Всегда он куда-то спешил, точно где-то кого-тооставил и там ждут его, точно где-то что-то недоделал. А между тем как будто ине очень суетился. Взгляд у него тоже был какой-то странный: пристальный, соттенком смелости и некоторой насмешки, но глядел он как-то вдаль, черезпредмет; как будто из-за предмета, бывшего перед его носом, он старалсярассмотреть какой-то другой, подальше. Это придавало ему рассеянный вид. Янарочно смотрел иногда: куда пойдет от меня Петров? Где это его так ждут? Но отменя он торопливо отправлялся куда-нибудь в казарму или в кухню, садился тамподле кого-нибудь из разговаривающих, слушал внимательно, иногда и сам вступалв разговор даже очень горячо, а потом вдруг както оборвет и замолчит. Ноговорил ли он, сидел ли молча, а все-таки видно было, что он так только,мимоходом, что где-то там есть дело и там его ждут. Страннее всего то, что делау него не было никогда, никакого; жил он в совершенной праздности (кроме казенныхработ, разумеется). Мастерства никакого не знал, да и денег у него почтиникогда не водилось. Но он и об деньгах не много горевал. И об чем он говорилсо мной? Разговор его бывал так же странен, как и он сам. Увидит, например, чтоя хожу где-нибудь один за острогом, и вдруг круто поворотит в мою сторону.Ходил он всегда скоро, поворачивал всегда круто. Придет шагом, а кажется, будтоон подбежал.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Я вам не помешал?

– Нет.

– Я вот хотел вас про Наполеона спросить. Он ведь роднятому, что в двенадцатом году был? (Петров был из кантонистов и грамотный).

– Родня.

– Какой же он, говорят, президент?

Спрашивал он всегда скоро, отрывисто, как будто ему надобыло как можно поскорее об чем-то узнать. Точно он справку наводил по какому-тоочень важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства.

Я объяснил, какой он президент, и прибавил, что, может быть,скоро и императором будет.

– Это как?

Объяснил я, по возможности, и это. Петров внимательнослушал, совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонив в мою сторону ухо.

– Гм. А вот я хотел вас, Александр Петрович, спросить:правда ли, говорят, есть обезьяны, у которых руки до пяток, а величиной ссамого высокого человека?

– Да, есть такие.

– Какие же это?

Я объяснил, сколько знал, и это.

– А где же они живут?

– В жарких землях. На острове Суматре есть.

– Это в Америке, что ли? Как это говорят, будто там людивниз головой ходят?

– Не вниз головой. Это вы про антиподов спрашиваете.

Я объяснил, что такое Америка и, по возможности, что такоеантиподы. Он слушал так же внимательно, как будто нарочно прибежал для однихантиподов.

– А-а! А вот я прошлого года про графиню Лавальер читал, отадъютанта Арефьев книжку приносил. Так это правда или так только – выдумано?Дюма сочинение.

– Разумеется, выдумано.

– Ну прощайте. Благодарствуйте.

И Петров исчезал, и в сущности никогда почти мы не говорилииначе, как в этом роде.

Я стал о нем справляться. М., узнавши об этом знакомстве,даже предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в негоужас, особенно сначала, с первых дней острога, но ни один из них, ни дажеГазин, не производил на него такого ужасного впечатления, как этот Петров.

– Это самый решительный, самый бесстрашный из всехкаторжных, – говорил М. – Он на все способен; он ни перед чем не остановится,если ему придет каприз. Он и вас зарежет, если ему это вздумается, так, простозарежет, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, он не в полном уме.

Этот отзыв сильно заинтересовал меня. Но М. как-то не могмне дать ответа, почему ему так казалось. И странное дело: несколько лет срядуя знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; все время он был ко мнеискренно привязан (хоть и решительно не знаю за что) – и во все эти нескольколет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, ноя каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав ичто Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собоюникакого принуждения человек. Почему это так мне казалось – тоже не могу датьотчета.

Замечу, впрочем, что этот Петров был тот самый, которыйхотел убить плац-майора, когда его позвали к наказанию и когда майор «спассячудом», как говорили арестанты, – уехав перед самой минутой наказания. В другойраз, еще до каторги, случилось, что полковник ударил его на учении. Вероятно,его и много раз перед этим били; но в этот раз он не захотел снести и закололсвоего полковника открыто, среди бела дня, перед развернутым фронтом. Впрочем,я не знаю в подробности всей его истории; он никогда мне ее не рассказывал.Конечно, это были только вспышки, когда натура объявлялась вдруг вся, целиком.Но все-таки они были в нам очень редки. Он действительно был благоразумен идаже смирен. Страсти в нем таились, и даже сильные, жгучие; но горячие углибыли постоянно посыпаны золою и тлели тихо. Ни тени фанфаронства или тщеславияя никогда не замечал в нем, как, например, у других. Он ссорился редко, зато ини с кем особенно не был дружен, разве только с одним Сироткиным, да и то когдатот был ему нужен. Раз, впрочем, я видел, как он серьезно рассердился. Емучто-то не давали, какую-то вещь; чем-то обделили его. Спорил с нимарестант-силач, высокого роста, злой, задира, насмешник и далеко не трус,Василий Антонов, из гражданского разряда. Они уже долго кричали, и я думал, чтодело кончится много-много что простыми колотушками, потому что Петров хоть иочень редко, но иногда даже дирался и ругался, как самый последний изкаторжных. Но в этот раз случилось не то: Петров вдруг побледнел, губы егозатряслись и посинели; дышать стал он трудно. Он встал с места и медленно,очень медленно, своими неслышными, босыми шагами (летом он очень любил ходитьбосой) подошел к Антонову. Вдруг разом во всей шумной и крикливой казарме всезатихли; муху было бы слышно. Все ждали, что будет. Антонов вскочил емунавстречу; на нем лица не было… Я не вынес и вышел из казармы. Я ждал, что ещене успею сойти с крыльца, как услышу крик зарезанного человека. Но делокончилось ничем и на этот раз: Антонов, не успел еще Петров дойти до него,молча и поскорее выкинул ему спорную вещь. (Дело шло о какой-то самой жалкойветошке, о каких-то подвертках.) Разумеется, минуты через две Антонов все-такиругнул его помаленьку, для очистки совести и для приличия, чтоб показать, чтоне совсем же он так уж струсил. Но на ругань Петров не обратил никакоговнимания, даже и не отвечал: дело было не в ругани и выигралось оно в егопользу; он остался очень доволен и взял себе ветошку. Через четверть часа онуже по-прежнему слонялся по острогу с видом совершенного безделья и как будтоискал, не заговорят ли где-нибудь о чем-нибудь полюбопытнее, чтоб приткнутьтуда и свой нос и послушать. Его, казалось, все занимало, но как-то такслучилось, что ко всему он по большей части оставался равнодушен и только такслонялся по острогу без дела, метало его туда и сюда. Его можно было тожесравнить с работником, с дюжим работником, от которого затрещит работа, нокоторому покамест не дают работы, и вот он в ожидании сидит и играет смаленькими детьми. Не понимал я тоже, зачем он живет в остроге, зачем не бежит?Он не задумался бы бежать, если б только крепко того захотел. Над такими людьми,как Петров, рассудок властвует только до тех пор, покамест они чего не захотят.Тут уж на всей земле нет препятствия их желанию. А я уверен, что он бежатьсумел бы ловко, надул бы всех, по неделе мог бы сидеть без хлеба где-нибудь влесу или в речном камыше. Но, видно, он еще не набрел на эту мысль и не пожелалэтого вполне. Большого рассуждения, особенного здравого смысла я никогда в немне замечал. Эти люди так и родятся об одной идее, всю жизнь бессознательнодвигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю жизнь, пока не найдут себе делавполне по желанию; тут уж им и голова нипочем. Удивлялся я иногда, как этотакой человек, который зарезал своего начальника за побои, так беспрекословноложится у нас под розги. Его иногда и секли, когда он попадался с вином. Как ивсе каторжные без ремесла, он иногда пускался проносить вино. Но он и под розгиложился как будто с собственного согласия, то есть как будто сознавал, что задело; в противном случае ни за что бы не лег, хоть убей. Дивился я на неготоже, когда он, несмотря на видимую ко мне привязанность, обкрадывал меня.Находило на него это как-то полосами. Это он украл у меня Библию, которую я емудал только донести из одного места в другое. Дорога была в несколько шагов, ноон успел найти по дороге покупщика, продал ее и тотчас же пропил деньги. Верно,уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно бытьисполнено. Вот такой-то режет человека за четвертак, чтоб за этот четвертаквыпить косушку, хотя в другое время пропустить мимо с сотнею тысяч. Вечером онмне сам и объявил о покраже, только без всякого смущения и раскаянья,совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном приключении. Я было пробовалхорошенько его побранить; да и жалко мне было мою Библию. Он слушал, нераздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что Библия очень полезная книга,искренно жалел, что ее у меня теперь нет, но вовсе не сожалел о том, что укралее; он глядел с такою самоуверенностью, что я тотчас же и перестал браниться.Брань же мою он сносил, вероятно рассудив, что ведь нельзя же без этого, чтобне изругать его за такой поступок, так уж пусть, дескать, душу отведет,потешится, поругает; но что в сущности все это вздор, такой вздор, чтосерьезному человеку и говорить-то было бы совестно. Мне кажется, он вообщесчитал меня каким-то ребенком, чуть не младенцем, не понимающим самых простыхвещей на свете. Если, например, я сам с ним об чем-нибудь заговаривал, кроменаук и книжек, то он, правда, мне отвечал, но как будто только из учтивости,ограничиваясь самыми короткими ответами. Часто я задавал себе вопрос: что ему вэтих книжных знаниях, о которых он меня обыкновенно расспрашивает? Случалось,что во время этих разговоров я нет-нет да и посмотрю на него сбоку: уж несмеется ли он надо мной? Но нет; обыкновенно он слушал серьезно, внимательно,хотя, впрочем, не очень, и это последнее обстоятельство мне иногда досаждало.Вопросы задавал он точно, определительно, но как-то не очень дивился полученнымот меня сведениям и принимал их даже рассеянно… Казалось мне еще, что про меняон решил, не ломая долго головы, что со мною нельзя говорить, как с другимилюдьми, что, кроме разговора о книжках, я ни о чем не пойму и даже не способенпонять, так что и беспокоить меня нечего.