Впрочем, меня всегда называли просто Риггер, потому что этому имени не требовались украшения.

Туалет окончен.

– Ты прекрасен, – говорит Иллима.

Она говорит искренне, она и в самом деле мной любуется. Файланту моя внешность, похоже, безразлична, хотя такой франт как он, думаю, тоже оценил моё превращение.

– Отлично, пошли, – говорит он.

Иллима целует меня в щёку.

– Удачи, – говорит она.

Во дворе на меня оглядываются в восхищении и недоумении. Я ощущаю себя императором.

Мы заходим в один из подъездов дворца, проходим через длинную анфиладу комнат и, наконец, оказываемся в небольшом зале. Тут стоят тринадцать моих собратьев-берсерков, стоят по-военному, строем, около дальней стены. Киронаги не видно, Файлант следует за мной.

Вперёд выступает огромный чёрнокожий Риринак.

– Ты третий, – бубнит он.

– Третий, в смысле?

– Третий из нас, кто допущен к Императору, – поясняет Файлант.

– А кто были мои предшественники?

– Киронага и Ульмон. Но Ульмона ты не знаешь, его уже давно нет во дворце.

Риринак кладёт ладонь мне на грудь.

– Удачи, Риггер.

Я усмехаюсь. Мы с Файлантом идём дальше. За нами увязывается горстка слуг. С каждой комнатой слуг становится всё больше, и когда мы достигаем последней комнаты – это зал чуть больше того, в котором меня встретили берсерки, – слуг уже человек пятьдесят, не меньше. Что это – праздное любопытство или необходимость, – я не знаю.

– Остановись, – говорит Файлант.

Я останавливаюсь, и тут же меня обступают слуги. Одни поправляют на мне одежду, другие – что-то подкрашивают на лице, третьи – мажут волосы вязкой жидкостью и укладывают их. Меня просят то поднять руки, то опустить их, то пригнуться, потом заставляют присесть на только что принесенный стул, меня трогают десятки ловких пальцев, ползая по моему телу, точно насекомые.

Через несколько минут толпа неожиданно отступает.

– Это их работа, – говорит Файлант. – Каждый, кто идёт к императору, попадает в их умелые руки.

Мне подносят зеркало. Я не похож сам на себя. Я похож на чиновника высшего ранга, а не на берсерка.

– Всё, – говорит Файлант. – Дальше мне нельзя, и дальше я не пойду. За этой дверью – он указывает на маленькую, прежде мной незамеченную дверь в стене, – тебя будет ждать проводник. Он займётся последними приготовлениями.

Я протягиваю Файланту руку. Он пожимает её, и я одним движением, совершенно неожиданно для него, делаю подсечку и валю Файланта на пол.

– Всегда будь настороже, когда я рядом, – говорю я.

Файлант смотрит на меня зло.

Я улыбаюсь и открываю дверцу.

* * *

Тут стоит полутьма. Это просто узкий коридорчик, в конце которого ещё одна дверь. Я открываю и её.

Я оказываюсь в небольшом кабинете. Передо мной стоит стол, а за столом сидит человек. Он одет во всё чёрное. Его головной убор не просто закрывает голову: даже на лицо опущено нечто вроде вуали.

– Садись, – говорит человек.

У него странный, неприятно хриплый и дребезжащий голос.

Я сажусь напротив него.

– Молчи, – предупреждает человек все мои вопросы. – Говорить буду я.

Он протягивает руку, обтянутую чёрной перчаткой, и берёт со стола тонкий флакон с красноватой жидкостью. Флакон он протягивает мне.

– Выпей.

– Что это?

– Молча выпей.

Его тон не оставляет возможности для возражений.

Я выпиваю содержимое флакона. Оно вкусное, сладковатое, но не приторное.

– Теперь слушай. Когда я скажу тебе, ты пойдёшь в эту дверь, – он указывает на дверь в левой стене. – Там будет коридор. Ты минуешь коридор и откроешь ещё одну дверь. Тогда ты увидишь императора. Он будет в шести метрах от тебя. Ты пройдёшь два метра, перед тобой на полу будет черта. Ты встанешь на небольшом расстоянии от неё. Переступать черту нельзя.

Он замолкает. Я жду.

– Император будет спрашивать тебя. Ты будешь отвечать на его вопросы. Обращаться к Императору не нужно. Он не будет задавать вопросы, которые потребуют от тебя обращения к Императору. И ещё.

Он делает очень картинную паузу, точно смакуя то, что собирается сказать.

– Если ты что-нибудь сделаешь не так, как я тебе сказал, ты попадёшь в каземат. Сразу. Без разговоров. Не во тьму и даже не на стену. Ты попадёшь в пыточный каземат и останешься там навсегда. Запомни, Риггер.

Я молчу.

– На всякий случай я повторяю. Ты заходишь в дверь. Проходишь по коридору, не задерживаясь. Заходишь к Императору. Становишься перед чертой. Ждёшь, когда с тобой заговорят. А теперь встань.

Я встаю.

Человек тоже поднимается. Он гораздо ниже меня, чуть ли не на две головы. Со стола он берёт пергаментный свиток, укреплённый по краям деревянными планками. Разворачивает, начинает читать.

Я не понимаю не слова, просто молча смотрю, пытаясь разглядеть хоть что-то под его чёрной вуалью.

Он заканчивает.

– Всё, Риггер. Иди.

Я поворачиваюсь и иду к двери.

Открываю. За ней и в самом деле коридор. Он совсем не длинный, около четырёх метров. В конце – ещё одна дверь. Я открываю её и вхожу к Императору.

* * *

Я осматриваюсь. На плане Цикры комната казалась залом с огромным троном у дальнего конца. Но в реальности всё иначе. Это не тронная зала, это опочивальня. Прямоугольник на плане оказывается кроватью с балдахином. Я делаю несколько шагов и останавливаюсь прямо перед белой линией.

На кровати лежит человек. С первого взгляда я не могу понять, что с ним такое. Его длинные волосы абсолютно белы. Мне вспоминаются альбиносы, которых я видел несколько раз в жизни. У них снежно-белые волосы и красные прозрачные глаза. Глаз этого человека я не вижу, но волосы у него именно такие.

У него странная кожа. Она неровная, морщинистая, усыпанная пятнами. Если это болезнь, почему он не излечится одним ударом ножа?

За кроватью стоят два человека. В руках одного – поднос. В руках другого – оружие.

Лежащий поворачивает ко мне голову и говорит:

– Подойди.

Я заношу ногу над чертой, но опасливо замираю.

– Не бойся. Я приказываю тебе подойти.

Я переступаю черту и иду к Императору. Это он, я не сомневаюсь.

У него такой же дребезжащий голос, как и у моего инструктора в чёрном.

Вблизи он выглядит ужасно. Кожа обвисла и образует месиво складок, руки и шея худы, точно у больной птицы, волосы – длинные и белые – редки. На коже – множественные пятна и бугры. Глаза – это единственное, что ещё живёт на этом жутком лице.