И мы вступаем в длинный зал.

По залу ходят надсмотрщики, несколько человек. Иногда они что-то поправляют в механизмах, иногда что-то делают с наказуемыми. Но в большинстве случаев просто ходят. Впрочем, они ходят и по залам с прикованными к стенам людьми.

Первый механизм, который я вижу, – сложная система цепей, в которой, как в паутине, лицом вверх висит человек. На уровне его колен поперёк туловища укреплено нечто вроде валика с сетчатой поверхностью. Ниже колен на его ногах нет кожи.

Цикра замечает мой взгляд.

– Оно вращается, – говорит он, указывая на валик, – и медленно снимает с него кожу. Начиная с ног. Особо хрупкие участки оно обходит, чтобы не убить его. Передняя часть – лезвия, задняя – нагрета, она прижигает рану, чтобы он не умер от потери крови. К вечеру валик дойдёт до лба. Завтра – новый цикл.

Человек, с которого постоянно, день за днём, снимают кожу. Механизм выпускает в лицо пытаемому струю воды. Тот просыпается и начинает орать.

– Покушение – это вот так. Вечно, – говорит Цикра. – Хотя некоторым везёт: их отпускают. Для того, чтобы они рассказали другим. Иногда подобные механизмы выставляются на улицу, на неделю-две, чтобы все видели, что происходит.

Я вижу следующую картину. Столб с привязанным к нему человеком медленно опускается в кипящую непрозрачную жидкость. Затем поднимается. Затем снова. Человек опускается примерно до середины голени. Когда столб поднимается, струя воды пробуждает человека, который тут же начинает орать.

– Столб можно повернуть, чтобы сначала опускались руки, например, – комментирует Цикра.

Людей в этой комнате поджаривают на вертелах, им отрезают пальцы и уши, выжигают глаза и половые органы, вырезают на спинах кровавые рисунки, медленно расчленяют и заставляют жрать себя же.

– Это первый зал, – говорит Цикра.

И тут я понимаю, что в зале стоит крик. Постоянный, нечеловеческий крик, к которому мгновенно привыкаешь, и он начинает казаться не более чем фоном. А это не фон, нет. Это рисунок, иллюстрация человеческой боли.

– Теперь ты знаешь, что будет с тобой, если ты сделаешь что-нибудь не так, – говорит Цикра.

Когда-то я думал, что нет никого сильнее меня. Я понял, что я ошибался. И стал сильнее.

Ещё вчера я думал, что умею быть жестоким.

Жестокости нужно учиться.

* * *

У Бельвы горячие руки. Она разминает мне спину.

– Риггер… – говорит она.

– А?

– Я хочу вернуться.

Я ничего не отвечаю.

– Скажи мне, мы можем уехать?

– Ты можешь, – отвечаю я.

Снова повисает тишина.

– Я не верю тебе, Риггер. Ты никогда ни от кого не зависел.

Я хочу ответить, что и сейчас ни от кого не завишу, но понимаю, что это ложь. Время, проведённое во дворце, заковало меня в цепи не менее крепкие, чем те, которые держат людей на стенах каземата. Риггер стал игрушкой, куклой на ниточках. Но меня это не злит. Почему-то я воспринимаю этот факт естественно, будто так и должно быть, будто никакого другого решения просто нет.

– Я не знаю, Бельва. Я действительно не знаю.

Она гладит меня своими пухлыми нежными руками. Я закрываю глаза и чувствую её губы. Она целует мою спину, шею. Я поворачиваюсь и обнимаю её.

– Мы должны ловить каждый миг, Риггер, – шепчет она.

Я ловлю. Я ловлю каждый миг.

* * *

Я вспоминаю волевое лицо Императора из книги Цикры. Я думаю о том, что завтра я увижу этого человека. Человека, который никогда или крайне редко показывается на публике. От которого зависит всё. Который может одним движением царственного мизинца отправить тысячу человек в пыточные залы каземата.

Я начинаю думать о том, что бы сделал я, будь я императором. Мне кажется, что я ничего бы не стал менять. Гигантская машина власти может функционировать и без меня. Я бы развлекался так, как не развлекается ни один человек. У меня были бы тысячи женщин, любых, всех цветов и типов. И я бы творил с ними всё, что захотел. У меня было бы лучшее оружие. Лучшие воины. Я бы проводил гладиаторские бои – лучшие в Империи. Лучшие в мире.

Может, я пошёл бы войной на Фаолан. Я бы претворил в жизнь ложь Киронаги.

А Киронагу я бы отправил в каземат. Не в пыточный, а в обычный, просто в темноту. Лет на десять. Чтобы он не чувствовал себя непобедимым.

И Цикру тоже – в каземат. Лет на пять. Чтобы не гордился своими познаниями.

Как Бельва чувствовала бы себя в роли императрицы?.. Это тяжёлая роль. Мне кажется, что Бельва вернулась бы к себе в Санлон. Впрочем, я бы навещал её, потому что без Бельвы жизнь – не жизнь. А в роли императрицы держал бы Риту.

Я ловлю себя на том, что я размечтался. Может быть, я не сдержу завтра свою ненависть и арбалетные болты пробьют меня с четырёх сторон, а следующее тысячелетие я проведу прикованным к машине для снятия кожи.

Молчи, Риггер. Спи. Спи, Риггер.

Я просыпаюсь не сам: меня будят. Это Файлант. Он громогласен и подвижен.

– Подъём, Риггер! У нас не так много времени.

Я выбираюсь из-под покрывала и натягиваю панталоны.

Файлант излагает мне план действий:

– Аудиенция в полдень. Сейчас мы первым делом идём одеваться и прихорашиваться. А потом – в приёмную, где нужно провести несколько ритуалов, без которых к императору нельзя.

– Руки отрежут, чтобы не покушался? – спрашиваю я.

– Не смешно, Риггер, – говорит Файлант.

Одевшись, выпиваю бокал вина, чего с утра, в общем, делать не следует, и спешу за берсерком.

– Ещё имей в виду. Для тебя сегодня – торжественный день. Но это не значит, что тебе будут петь дифирамбы и для тебя будут играть фанфары. Для остальных, – он поводит рукой по слугами стражникам, несущим свою ежедневную трудовую повинность, – это обыкновенный день. Даже несмотря на то, что благодаря позавчерашней экзекуции тебя теперь почти все знают, ты остаёшься просто одним из воинов Императора и не более. Ты – не пророк и не посол Фаолана.

У Иллимы уже всё готово. На этот раз она ведёт себя как швея, то есть примеряет, помогает мне одеться, всё в присутствии Файланта. Я – только «за».

У меня отличное настроение. Где-то в глубине души прячется нехорошее предчувствие, но оно совсем крошечное, едва заметное. Я отметаю его прочь.

В зеркалах отражается синяя одежда с золотым кантом. Отражается моя фигура, моё лицо. Неожиданно я думаю, что я великолепен. Мне хотелось, чтобы меня называли Риггер Жестокий, Риггер Великий, Риггер Непобедимый, но никогда – Риггер Великолепный.