Как-то раз, приехав в Троицк вскоре после его переселения туда, я была поражена тем, что Витте побелил мой дом, сколотил мне прекрасный стеллаж для книг, починил ворота и вообще встретил меня в духе народности — с молотком и стамеской в аристократических руках, чуть ли не с газеткой на голове.

— Живу у тебя, как в раю, — сказал он. — В полном согласии с собой. Где мой народ, там и я. Ты ведь знаешь, здесь были родовые имения моих предков. Не исключено, что и твой дом стоит на нашей фамильной земле. Ну, ничего, как только произойдет реституция, я тебе тут же его подарю. Так что ты ничего не потеряешь.

— Спасибо тебе, Андрюша, благодетель мой, — поклонилась я.

Но он, не почувствовав иронии, воодушевленно продолжал:

— Я тут молюсь, тружусь, Святых Отцов читаю, и поверишь ли, я встретил здесь ту, которую искал.

— Как, здесь? В Троицке? Да ну? Неужели дворяночку?

— Не совсем, — замялся он. — Но, знаешь, очень похожа. Тихая такая, благовоспитанная, изящная. Сама же говорила — и крестьянки любить умеют… В храме вижу ее каждый день. Давеча даже и познакомился…

— И что? Имя как — тоже подходит?

— Имя, как у греческих принцесс. Евдокия.

— Так что же — Дуня Витте?

— Как же ты любишь все пересмеять! Дуня Витте — подумайте, как смешно! Это у меня дело жизни, а ты… Потому что я понял: если у тебя есть тяга к одинокой жизни, иди в монастырь. Но если ты по складу своему не монах, то у тебя должна быть семья. Семья — это тот островок аристократизма, который не удалось даже совдепии уничтожить. А если тебе уже за тридцать, а твой дом пуст и, когда ты приходишь домой, дети не кидаются к тебе с криками радости и жена не выбегает, распахнув объятия, то ты — пустой, эгоистичный, несостоявшийся человек. Плебей. Даже если ты при этом неплохой художник, старательный реставратор, профессиональный литератор и вдумчивый историк. Несостоявшийся человек, вот как! Неудачник.

Я пригасила улыбку, ибо друг мой сейчас не теоретизировал, а говорил о себе самом.

Вернувшись в Москву, я с волнением ждала от него вестей и подумывала, что вот-вот Андрюша объявит нам о своем венчании. Но он куда-то пропал — вернул мне через монаха Лазаря ключ от троицкого дома, передал на словах, что перебирается в Мирожский монастырь, куда его пригласили реставрировать иконостас, а после этого отправляется на Соловки.

— А ты не знаешь, он женился? — спросила я Лазаря.

— Что? Женился? В монастыре? — Он хохотнул.

— Нет, но у него же там была какая-то девушка на примете. Богомольная, похожая на дворяночку. Евдокия, кажется?

Лазарь замахал руками:

— Если ты ему когда-нибудь об этом напомнишь, он просто подумает, что ты решила над ним поиздеваться.

— Это еще почему?

— Потому. Ладно, я тебе расскажу, если ты сама — молчок. Ни гугу ему о том, что знаешь, ни словечка. Дело было так. Все он за этой Евдокией ходил — в том смысле, что становился к ней поближе во время службы, да она все у паперти держалась, даже и за порог храма не переступала, потом имя ее выспросил — это когда они воду вместе доставали из святого колодца, несколько раз норовил ее вечером домой проводить, но она с мамашей была, а мамаша у нее боевитая, все его шугала.

И вот обе они вдруг пропали: нет и нет их несколько дней подряд — ни утром, ни вечером, ни в храме, ни в пещерах, ни у колодца, ни на Афонской горке. Ох, он прямо лицо потерял, такое на него искушение нашло. Хотел все начатые работы бросить и бежать из монастыря. Напился даже. А дней через пять около полудня вдруг видит — идут и дочка, и мама куда-то по монастырю, он сломя голову — за ними, и тут они поворачивают за угол и входят в храм. Он — туда же.

А в храме уже полно народа — стоят, переговариваются, свечки друг другу передают. И в этот момент дверь в храм закрывают два послушника на засов, выходит батюшка в облачении и начинается служба. А народ — мятется. Кричит, рычит, ногами сучит, кто-то вовсе бьется в падучей. А он все поближе к своей девушке протискивается. Почти вплотную придвинулся, а она как изрыгнет басом ужасное ругательство, да как начнет плевать по сторонам. Уж ее и мамаша свирепая пытается удерживать, за руки схватила, тянет к себе, рот затыкает, а она вырывается и кричит, как хищный зверь.

Он перепугался, ибо — согласись — это шоковая ситуация, стал он ее успокаивать, и тут у нее изо рта пена как пойдет… В общем, попал он на вычитку бесноватых, а когда наконец-то это понял, долго пытался засовы отодвинуть, чтобы на волю вырваться, да послушникам не велено было никого выпускать.

Это его так травмировало, что он после этого из твоего дома в монастырь перебрался, стал на клиросе подвизаться, — все только для того, чтоб с этой Евдокией больше нигде не встретиться. Впрочем, она скоро и уехала.

Прошло весьма долгое время, прежде чем я вновь встретилась с Андрюшей — слышала, что он стяжал репутацию первоклассного реставратора, — во всяком случае, гениальный иконописец игумен Ерм очень его ценил, — что он редко появляется в Москве — все переезжает из монастыря в монастырь. При этом мне время от времени попадались какие-то его любопытные статьи в газетах и журналах, исследование о Лжедмитрии, в котором он пытался доказать, что это был никакой не Гришка Отрепьев, а сам царевич… А в «Независимой газете» я наткнулась на его ироническую статейку, которая называлась «Дежа вю», с разоблачением нашего первого «перестроечника» и ректора РГГУ Юрия Афанасьева: Витте уличал его в плагиате.

Он доказывал, и очень убедительно, сопоставляя тексты, что какая-то его работа полностью списана у некого Лёзова. Самое удивительное, что в последующих номерах на странице, где печатались читательские отклики на публикации, стали появляться реплики, авторы которых выражали свою полную солидарность с позицией моего друга и жаловались на маститого демократа, что он и их писания «приватизировал» точно таким же манером.

Что говорить, я была горда своим другом! Что-то было в этом его поступке такое даже… родовое, ведь его прадедушка Сергей Юльевич тоже, было время, горячился, что Столыпин украл его идеи по проведению аграрной реформы и, по его мнению, сильно их при этом подпортил. Словом, я вдруг почувствовала, как я соскучилась по Андрюше.

И вдруг мы встретились с ним в тридцатиградусный мороз нос к носу на крыльце Переделкинского храма.

Он обрадовался, отвел меня к свечному ящику:

— Как живешь? Приглашай в гости.

— Всегда тебя приглашаю, хочешь — сегодня и приходи, но только у меня так холодно! Дом у меня такой ветхий, что этого мороза не выдерживает. Трубы замерзают — я их то и дело обкладываю пластмассовыми бутылками с кипятком. Везде у меня рефлекторы, порой даже фен пускаю в ход. На кухне постоянно горит плита: открыта духовка, кипит вода. Наверху — пар, внизу — едва ли не лед. А посерединке — ну хоть ты тут все окна одеялами завесь, двенадцать градусов.

— Да у тебя, наверное, воздушные пробки в батареях! Я приеду — выпущу воздух, заполню систему водой, сразу батареи запышут жаром! Я в монастырях много чему научился! С народом поговорил. В общей келье с паломниками много раз ночевал. В бане со всеми парился. Со старцами общался. Много видел святых чудес! Да я тебе все расскажу. Вот только днем у меня есть одно дельце в Москве — я сделаю, а вечером — к тебе. Я ведь теперь — на машине! Рулю!