– Я вас помню, – продолжал, улыбаясь, полковник. – Вы жили на Шонгаузераллей рядом с нами. Против магазина готового платья… Там и сейчас магазин…

Нужно ли отвечать на это излияние симпатий? Ничего приятного они не сулят. Прошлое вычеркнуто давно. Самой Рут, самой жизнью.

– Когда вы проходили мимо, матушка моя часто говорила: «Посмотри, Генрих, какая девушка. Я бы хотела иметь такую невестку». Это после вашего приезда из Лиссабона…

Нехорошая улыбка у полковника. Правда, обычно ее называют доброй, но для фрау Найгоф она опасна. Если контрразведчик ограничится воспоминанием коротких дней юности, которые Рут провела на этой старомодной Шонгаузераллей и бегала в стоптанных туфлях на уроки французского языка – она подрабатывала уроками, – тогда полбеды. Но ведь он может пойти дальше… Так и есть. Он идет дальше…

– Вы, конечно, не помните меня? – с налетом огорчения и даже сожаления спросил полковник. Спросил и пригладил волосы, ежом топырившиеся на большой угловатой голове.

– Простите, – извинилась Найгоф.

– Да, да… Столько лет прошло. Это ведь было перед войной. Ваша семья нуждалась, впрочем, кто в наших домах не нуждался? Я в то время уже работал, вы тоже, кажется. С книжками бегали. По вечерам, в дождь и снег… Я вас как-то проводил от метро до подъезда, плащ свой отдал… Не помните. Дождь шел страшный, а вы в одном платьице… Да, забыли… Рут Хенкель!

Она смутилась, но не от того, что вспомнила тот вечер, тот проливной дождь и чужой плащ на своих продрогших плечах. Это минуло, а может, этого и не было вовсе. Сколько дождей лилось в Берлине, в Париже, Марселе, Лиссабоне, Праге… И один дождь, всего один дождь на Шонгаузераллей! Не было его. Не было продрогших плеч и стоптанных туфель. Вообще не было Рут Хенкелъ – дочери обыкновенного переводчика из немецкого посольства в Лиссабоне…

– Моя фамилия Найгоф, – произнесла она робко, словно просила о снисхождении. – Фон Найгоф…

– Да, я знаю, – отмахнулся полковник и сделался вдруг хмурым. – Вы тогда уже не хотели быть Хенкель. Вы стали женой эмигранта из Туркестана и шутливо назвали себя шахиней… А потом – баронессой… Ну, это все прошлое… Случайно вспомнилось… Извините за слабость!

– Я не думала вас обидеть.

– Обидеть?! – полковник поднял брови. Они тоже были с сединой и тоже торчали ежиком. – Почему обидеть? Этим не обижают. Этим объясняют… Настоящее, например.

Несколько минут он возвращался из прошлого, и возвращение потребовало каких-то усилий и, возможно, даже было сопряжено с болью. Она легкой тенью проследовала по лицу и не сразу покинула синеватые веки и седые брови. Пришлось поторопить ее – он провел ладонью по широкому лбу, стер все. И сразу оказался в настоящем.

– Так что вы делали на втором километре Берлинской автомагистрали, фрау Найгоф?

Ей хотелось избежать этого вопроса, она надеялась, что избежит. Ведь его уже задавали там, в лесу, несколько раз. И все же вопрос прозвучал. Придется отвечать.

– Вам, наверное, уже передали – прощалась…

Он, кажется, не услышал ее ответа, или не слушал вообще. Блеклыми и теперь казавшимися совсем недобрыми глазами смотрел на задержанную. Решал. Ему надо было отделить баронессу Найгоф от юной Рут Хенкель. А это была трудная работа. Баронесса не отделялась. Не существовало самостоятельно дочери старого больного переводчика Хенкеля. Была баронесса и была «шахиня». И еще кто-то. Кто именно, предстояло узнать…

– Прощались или встречались? – уточнил полковник и этим дал понять, что все же слушает задержанную. Достаточно внимательно слушает.

Найгоф пожала плечами.

– Встретиться нельзя было…

Проступала конкретность, которую ждал полковник и ради которой все эти месяцы вели наблюдение сотрудники управления. Прошлое фрау Найгоф было довольно хорошо известно контрразведчикам, и оно наталкивало на сопоставления с настоящим, пока что туманным и не выкристаллизировавшимся. Не проглядывали грани, не обнаруживались связи. Рут Хенкель, как жена президента Туркестанского национального комитета в Берлине, во время войны близко соприкасалась с эмигрантскими кругами, работавшими по заданию Главного управления СС. Они, яснее говоря, служили СС и его разветвлениям, в частности, гестапо и СД. Муж «шахини» был самым обыкновенным агентом «Гехейм статс полицай». Это известно по документам. А «шахиня»? Какую роль играла она в этой системе взаимного шпионажа и предательства? Во Франкфурте-на-Майне и в Дюссельдорфе, в Мюнхене и Бонне, где сейчас цветут посаженные еще Гиммлером националистические организации, следов Хенкель-Найгоф нет. Она, видимо, отошла от туркестанских эмигрантов в конце войны, когда обстоятельства, а может, и приказ свыше, вынудили ее развестись с президентом ТНК. Где же ее следы?

– Помешал кто-нибудь? – стал нащупывать нить полковник.

– Ни то и ни другое, – твердо, хотя и без особого желания быть откровенной, пояснила Найгоф. – Вы считаете, что могли помешать ваши агенты… Нет, они здесь ни при чем. Никто мне не мешал. Просто нет человека, с которым надо было бы встретиться.

– Исчез? – считая, что нащупал нить, принялся ее вытягивать полковник.

– Почти… Впрочем, это не точно. Убит…

Правда или тактическая уловка? Что-то невероятное было в признании задержанной. Какая-то нелепость. Но полковник не стал решать и тем более оценивать тактику Найгоф. Оценки потом. Все, что связано с анализом, – позже, когда в руках будут факты.

Внутри у него родилось знакомое волнение, похожее на горячий ток, подступающий к сердцу. Усталые, выцветшие от времени, а возможно, и от долгого ощущения серости и темноты, глаза потемнели. Они смотрели с интересом на баронессу Найгоф. Поощряли ее, даже эти тактические неожиданности поощряли: пусть играет, пусть уходит в стороны, петляет, крутит. Он принимает повороты как необходимость, как издержки работы и поиска. Они нужны ему, чтобы ловить оброненные ею крупицы истины, обличать, цепляясь за промахи. А промахи при такой сложной психологической вариации неизбежны. Но пока движение по кругу, пока петли…

– А встретить хотелось? – отбрасывает полковник очень важную, по ее мнению, деталь, – «убит». Неожиданную, способную озадачить любого следователя. Отбрасывает и нацеливает на чувства – хотелось встретиться. А может, это не чувство, – цель. Задача!

– Хотелось бы, – поправляет она. – Неосуществимое желание…

– Да, да, убит! На том свете встреча уже не имеет смысла, надо полагать. Ну, а если бы?..

Он не оканчивает фразы, оставляя главное для Найгоф.

– Не знаю… Встреча, наверное, состоялась бы давно, еще в сорок четвертом году…

– В сорок четвертом, – подчеркнул полковник, получив наконец в руки первый факт. – В сорок пятом его уже не было.

– Не было, – подтвердила несколько удивленная баронесса. – Вы знаете, о ком я говорю?

– Разумеется.

Она прикусила губу: значит, и это известно! Сколько же времени контрразведчики занимались ею, а она думала, что невидима, не засечена. Все «фольксваген». Она не хотела в него садиться. Для Восточной зоны более привычны другие модели и марки. Досадный промах. Но, признавая свою ошибку и последовавшее за ошибкой разоблачение, Найгоф не была полностью убеждена в существовании у контрразведчиков компрометирующих ее материалов. Осторожная проверка могла внести ясность, и Найгоф задала полковнику вопрос: