Там у высокой кирпичной стены на веревках, натянутых между березками, сушилось, подрагивая на ветру, постельное белье. Старуха подозрительно посмотрела на небо и, щелкая прищепками, стала торопливо снимать простыни и наволочки.

Похоже, я встречусь с Сашей только первого сентября. И сердце заскулило, как брошенный щенок. А вдруг они тоже уехали на юг и тоже в Новый Афон? Бывают же совпадения… И вот я, нырнув, пронзаю пикой огромного лобана, выхожу из воды с бьющейся на острие рыбиной, весь пляж сбегается на мою добычу, и Шура вместе с другими подходит из любопытства, узнает меня, смотрит удивленными зелеными глазами и говорит:

– Я и не знала, что ты подводный охотник… Это акула?

– Нет, кефаль. Но акулы тут тоже есть – катраны называются…

Мечтая, но не забыв посмотреть сначала налево, а потом направо, я пересек проезжую часть и двинулся вдоль ограды, сваренной из железных уголков и арматурных прутьев, она отделяет от тротуара школьную территорию и наш спортгородок. Увы, травяное футбольное поле с вытоптанными штрафными площадками сегодня безлюдно, хотя обычно здесь кипит жизнь, пацаны «чеканят» или гоняют мяч, отрабатывая обводы и финты, бьют по воротам без сетки, стараясь попасть в «девятку». Я бы, например, мог постоять вратарем, хотя дело это небезопасное. Все знают, Льву Яшину на чемпионате мира напрочь вышибли мячом ребро, но советское государство в беде спортсмена не бросило и вставило ему новое ребро – из чистого золота!

«Куда же все подевались?» – думал я, озираясь: на краю спортгородка, у гаражей какая-то мелюзга играла в прятки: «Иду – никого не жду! Кто не спрятался – я не виноват! Раз, два, три…» А кто виноват? Лето – время отпусков. Безлюдье. Шкеты не в счет, прятки, казаки-разбойники и прочий детский лепет на лужайке остались в далеком прошлом.

Дойдя до перекрестка, я задержался в раздумье: впереди виднелась оживленная Бакунинская улица, но я свернул направо, в Переведеновский переулок и остановился у железных школьных ворот, закрытых на большой замок – такие называют амбарными. Ха-ха-ха! Как поется в кинофильме «Айболит-66»: «Нормальные герои всегда идут в обход!» Слева, там, где забор упирается в стену, один прут отогнут: крупный злоумышленник, конечно, не протиснется, но ребенок, выдохнув, протырится. Взрослые об этом лазе не знают, он скрыт от взглядов кустом акации. Проталкиваясь в щель, я снова заметил, как вырос и раздался за два летних месяца, и, возможно, вернувшись с моря, уже здесь не пролезу.

Вот она, наша родная 348-я школа! Кирпичная. Четыре этажа. Над дверями, казавшимися мне когда-то огромными, четыре беленых профиля – Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский. И все, заметьте, писатели! Мы даже как-то с Петькой Кузнецовым поспорили, почему на школах не изображают, скажем, полководцев: Александра Невского, Суворова, Кутузова или Жукова? Отчего нет композиторов – Чайковского? «Куда, куда вы удалились?» Или Бородина. «О дайте, дайте мне свободу!» Где ученые – Кулибин, Менделеев или изобретатель радио Попов? Нет никого. А спортсмены – Валерий Брумель? Юрий Власов – самый сильный человек планеты? Наконец, где Лев Яшин с золотым ребром? Почему их нет? Получается, писатели – самые главные, уважаемые у нас в стране люди. Значит, надо становиться писателем!

На школьном дворе тоже никого не было, ни души, а двери наглухо заперты. Пустая школа – это что-то очень странное, непривычное, вроде гастронома без очередей, безлюдного Птичьего рынка или Курского вокзала, где нет ни поездов, ни носильщиков, ни продавщиц пирожков, ни милиционеров, ни пассажиров, ни цыган… Ни-ко-го. Удивительно тихо…

На асфальте виднелись начерченные мелом и полусмытые дождями квадраты для игры в «классики». Они остались с прошлого учебного года. Я попрыгал на одной ноге, толкая мыском кеда кусочек шифера, но одному скучно. Да и не по возрасту. В седьмой класс как-никак перешел! Года-то летят!

…После того незабываемого урока ритмики Шура стала обращать на меня внимание и однажды после уроков предложила поскакать через веревочку. Занятие, конечно, нелепое, но я почему-то согласился, особенно после того, как Дина Гапоненко заявила, будто бы ни один мальчишка не умеет в воздухе перекрещивать ноги. Смешно даже слушать! В общем, мы прыгали до тех пор, пока во двор не выпустили погулять ребят из группы продленного дня. Они орали и носились, как ненормальные, нарушая все правила отдыха во время перемены. Мы ушли, я проводил Шуру до дому, и она разрешила мне нести ее портфель. Это невозможно объяснить словами: ты сжимаешь кожаную ручку, еще хранящую тепло ее ладони, и с этим теплом в тебя, в самую глубину, к самому сердцу проникает счастье доверенного тебе секрета, смысл которого еще непонятен, но уже переполняет душу гордостью за порученное дело.

Наутро я еле встал с постели. Трехчасовые прыжки через веревочку да еще с непривычки обошлись мне дорого: ноги налились свинцом, каждый шаг давался с трудом. Превозмогая жуткую боль, как влюбленная Русалочка после операции, я все-таки дотащился до школы. Во-первых, очень хотелось увидеть Шуру, а во-вторых, нельзя было из-за упражнений со скакалкой прогуливать занятия. Еле высидев уроки (слава богу, в тот день не было ни физкультуры, ни ритмики), я хотел снова проводить Казакову домой, но так как каждый шаг давался с трудом, особенно почему-то вниз по лестнице, я замешкался, не догнал Шуру и увидел в окно, как ее портфель несет Вовка Соловьев. Идут они через школьный сад – самым длинным путем, и выпендрежник Соловьев рассказывает что-то смешное, а Казакова хохочет, откидывая голову…

Школьный сад у нас небольшой: несколько разлапистых яблонь с белеными стволами, а вдоль забора немногочисленные кусты крыжовника, черной и красной смородины. Ягоды, конечно, все уже обобраны подчистую. Зато, легко дотянувшись, я сорвал зеленое яблоко, а ведь раньше мне приходилось карабкаться по стволу или подтягиваться на ветке, чтобы добраться до плодов. Расту! Я прокусил жесткую кожуру и сморщился: кисло-горькая жуть! Вырви глаз, как говорит Лида. И мне вдруг страшно захотелось в класс, за парту, на урок. Чтобы одним глазом смотреть на доску, где математичка Галина Федоровна пишет, стуча мелом, условия задачи, а другим глазом ловить загадочный профиль неверной Шуры Казаковой, делающей вид, будто не чувствует моего взгляда. У нее стальные нервы. Вернувшись из «лесной школы» и узнав от трепача Соловьева, кто придумал ей обидное прозвище «Коза», она не разговаривала со мной полгода, даже не замечала меня…

Через тот же лаз я вернулся на улицу. Что же это такое в самом деле! Будто все вымерли, как мамонты. Бедные животные! Представляю, что чувствовал последний одинокий гигант перед кончиной: идет день, идет два, а вокруг никого, кроме саблезубых тигров и пещерных львов, как в книжке про доисторического мальчика!

Обычно, пока бежишь до хлебной палатки на Бакунинской улице, по пути встретишь несколько знакомых ребят, но даже потрепаться некогда: дома к ужину ждут теплый батон и свежий обдирный. А тут шляюсь, шляюсь по Ойкумене – и ни одной знакомой души! Когда-нибудь, наверное, научатся консервировать бесцельные часы, дни и даже годы. Зачем? Ежу понятно: вместо того, чтобы вот так болтаться без толку, как сегодня, никчемушное время можно будет законсервировать. Каким образом? А как сушат грибы или закатывают в банку огурчики, чтобы с хрустом слопать зимой! «Засушенное» время можно, например, потом прибавить к последнему дню на море, когда пора уезжать, а ты еще не нанырялся и самый большой краб еще не пойман. Или, скажем, ты закончил раньше всех контрольную и сидишь, страдаешь, ждешь звонок на перемену.