Однако в Серегином дворе тоже не оказалось никого, кроме изможденной женщины в оренбургском платке и телогрейке. Она сидела на вынесенном из дома стуле и грелась на солнышке.

– Вы Сережу не видели? – вежливо спросил я.

Но она меня не услышала. Зажмурив глаза и подставив лучам желтое как канифоль лицо, женщина улыбалась серыми губами. Зайти к дружку я не решился, его мать не любит посторонних и ругается, если кто заглядывает к ним. Нет, она не злая, просто после работы в ателье обшивает клиентов на дому, а это строго запрещено. Если Антонов узнает, то конфискует швейную машинку.

Дальше по переулку, в огромных кустах отцветшей сирени спрятался двухэтажный деревянный дом Саши Казаковой. Вообще-то, она Шура, но в последнее время просит называть ее Сашей. В палисаднике навалились на забор рослые и неустойчивые золотые шары, точнее, пока еще только бутоны, но уже готовые раскрыться. Скоро зеленые кулачки расправятся в круглые желтые цветы с мятыми лепестками, а это – верный признак того, что лето повернуло на осень, как говорит бабушка Маня. Скоро, на Ильин день олень пописает в воду – и тогда купаться уже нельзя. (Но это в Подмосковье, а на юге – обныряйся!) Затем раскроются синие астры. Зажелтеют листья на деревьях. Утром лужи захрустят под ногами тонким льдом. И пойдет снег… Почему-то летом думаешь о снеге, а зимой о траве…

Со сладкой надеждой в сердце я притаился в тесных кустах со ржавыми метелками отцветшей сирени и долго всматривался в Шурины окна на втором этаже. Однако за тюлевыми кружевами никакого движения не угадывалось. Форточки тоже плотно закрыты. Наверное, как и остальные, уехали в отпуск. У Сашиной матери Алевтины Ивановны зимой появился новый муж, деловой и веселый, он обещал свозить всю семью к морю – в Гагры. Звали его Эдиком, хотя с учетом лысины и живота он как минимум тянет на Эдуарда. Эдик почему-то все время мне подмигивал, кивая в сторону Саши и почесывая свой красный, как у Деда Мороза, пористый нос.

Алевтина Ивановна явно принадлежит к тем женщинам, которых бабушка Аня называет «многомужними» и категорически не одобряет. У нее самой после того, как Тимофея Федоровича еще до войны зарезал на Солянке трамвай (она упорно говорила «зарезал», а не «задавил»), никаких мужей, а тем более сожителей, в помине не было. Тех же, кто снова выскакивает замуж, она воспринимает как предателей Родины. Лида считает, такой взгляд на семейную жизнь безнадежно испортил бабушкин характер, отчего все вокруг страдают – и сама Анна Павловна в первую очередь. Например, она знаться не хочет с Марьей Гурьевной, никогда не ездит к ней в гости на Пятницкую, так как бабушка Маня взамен погибшего Ильи Васильевича нашла себе деда Жоржика, а после его внезапной смерти у нее появился Гера. «Как можно-то? Постель еще не остыла!» – возмущалась бабушка Аня, явно преувеличивая: со смерти деда Жоржика прошло почти два года, а с Герасимом Ивановичем бабушка Маня до пенсии работала вместе на фабрике, где собирают розетки и выключатели. Он пьющий вдовец, и они решили вековать вместе.

Но и частая смена мужей тоже, очевидно, характер не улучшает. Когда я захожу к Шуре, чтобы вместе приготовить уроки или поиграть в шахматы, Алевтина Ивановна иногда просто цветет, говорит мне приятные вещи и порхает, несмотря на внушительный вес. Но в другой раз она словно грозовая туча: исподлобья смотрит, как я вытираю ноги, ворчливо замечает, что без предупреждения в гости у приличных людей являться не принято… А как предупредить? Телефона-то у них нет. Раньше я кидал в окно камешки, пока не треснуло стекло. Вот крику-то было! А через два дня снова: «Ах, Юрочка, что же ты не заходишь? Я так рада, что у моей девочки есть такой верный товарищ! Съешь еще кусочек торта!»

Однажды я играл в шахматы с ее бывшим мужем Кириллом Павловичем, отцом моей одноклассницы, высоким, худым медлительным человеком в больших роговых очках. Кстати, он звал ее Сашей, а мать – Шурой. Собираясь сделать ход, Кирилл Павлович нехотя подносил руку к фигуре, а потом еще нерешительно шевелил в воздухе пальцами, как бы подозревая, будто пешка или ферзь жутко горячие – и можно обжечься. Алевтина Ивановна была с ним приветливо холодна, и Саша в точности копировала мать, но когда та выходила из комнаты на кухню, дочка тут же подсаживалась и клала отцу голову на плечо, а он ее обнимал за плечи. Я, конечно, проиграл с треском, победитель пожал мою руку и посоветовал: «Работайте, молодой человек, над дебютом!» Когда после чая Кирилл Павлович прощался, было видно, что уходить ему страшно не хочется, а у моей одноклассницы дрожали губы и наворачивались слезы на газах. Алевтина Ивановна сказала ему «Заходи!», но таким тоном, каким говорят: «Чтобы ноги твоей тут больше не было!»

Шура – тоже девочка изменчивая, с внезапными странностями. Однажды мы готовились у нее дома к контрольной по алгебре и о чем-то болтали, кажется, о том, что Галушкина отказалась сидеть за одной партой с Быковским, так как он громко сопит, почти хрюкает от усердия, когда пишет в тетради. Я попытался повторить его поросячье сопение. Одноклассница сначала хохотала так, что тряслись косички, а потом внезапно помрачнела и каким-то взрослым голосом, очень напоминающим Алевтину Ивановну, взмолилась:

– Нет, хватит, довольно, прекрати! Я так больше не могу! Это выше моих сил!

Я оторопел, ничего не понимая, а Шура, подскочив, со всего маху дала мне звонкую и тяжелую пощечину, пометалась по комнате, точно ища выход, закрыла лицо руками, ничком рухнула на тахту и зарыдала, сотрясаясь всем худеньким телом.

– Не плачь! – попросил я.

– Ах, отстань, все вы такие! – ответила она тем же взрослым голосом, вытерла слезы и подбежала к зеркалу. – Выгляжу я теперь, наверное, как последняя выдра! Ну вот – опять глаза припухли!

Необыкновенная, странная девочка…

Мы учимся вместе с первого класса, но сначала я ее не то чтоб не замечал, а просто вообще не смотрел в сторону девчонок. На что смотреть-то? Их первого сентября и видно-то не было за букетами гладиолусов. Ну, да, есть такая Шура Казакова, сидит вместе с Верой Коротковой. Тихая, худенькая, светловолосая, чаще помалкивает, руку никогда не тянет и не рвется, как Дина Гапоненко, проверещать у доски стихи, которые на дом даже не задавали. Кстати, если я тянул руку одновременно с Динкой, Ольга Владимировна всегда спрашивала ее, а не меня. Понятно: слабому полу надо уступать!

Все изменилось, когда Вера Залмановна на уроке ритмики поставила меня с Сашей в пару. В тот день, взявшись за руки, мы ходили под музыку по кругу, стараясь тянуть мыски мягких кожаных «чешек». И тут я обратил внимание, что пальцы у одноклассницы теплые, а кожа приятная на ощупь. Вот, к примеру, у Мироновой руки всегда потные, а у Филимоновой шершавые из-за цыпок. К тому же Шура умудрялась еле уловимым движением мизинца останавливать меня, если я шел по кругу слишком быстро, наступая на пятки передней паре, и, наоборот, поторапливала, если я, замечтавшись, отставал. Мизинцем! А главное – мне это ее это «руководство» понравилось.

Походив кругами, мы по команде Веры Залмановны останавливались, поворачивались лицом друг к другу и повторяли движения, которые разучивали целый месяц: мальчик шаркал ножкой и кланялся, а девочка приседала в реверансе. Был солнечный день, лучи били в окна актового зала, и я заметил, что у Саши глаза ярко-зеленые, точь-в-точь как стеклянные шарики, которые пацаны тырят из товарняков на Казанке. Зачем нужны эти шарики, куда их везут из города со смешным именем Гусь-Хрустальный целыми вагонами, понятия не имею, но они очень красивые, и при обмене марками можно двумя-тремя шариками, добавленными к серии «Покорители космоса», сломить колебание нерешительного коллекционера, вырвав у него, допустим, треугольник с носорогом.