Сердце болезненно ёкнуло в груди. И ведь правду говорит. Заплатят. Двадцать пять тысяч… и вряд ли речь о рубликах. А если вдвое больше? Или втрое?

– Так от чего она умерла? – девица придвинулась близко-близко, вперилась в его глаза и, облизнув губы, хотя шоколаду на них уже не осталось ни крошечки, шепотом повторила вопрос: – От чего, Степан? Ты же знаешь.

Не поддаваться. От добра добра не ищут.

Или… Степушка закрыл глаза и перед внутренним взором его встал вокзал, раскаленные рельсы и вяло подрагивающая туша поезда.

– Все, чего я знаю, в заключении написано. Почитай. И будь добра оставить меня в покое… немедленно! – Степушка выхватил чучело и отправил в коробку. – Убирайтесь!

И как ни странно, девица просьбу исполнила. Даже грозиться напоследок не стала, только подмигнула так, словно бы давая понять, что видит Степушку насквозь и что непременно вернется, да не одна.

Ничего. Как-нибудь. Господь да охоронит.

Адам заснул сразу. Он знал за собой это неприятное свойство выключаться, лишь коснувшись подушки. И порой жалел, что не страдает, как прочие, бессонницей. Это сделало бы его немного более нормальным.

Другой его особенностью были реалистичные сны. И психиатр – тупоголовый скот – не верил, что подобное возможно, все твердил о травме и живости воображения, каковое не дает Адаму покоя, а следовательно, должно быть заглушено медикаментами.

Но дело не в воображении. У Адама с воображением туго, сны же – воспоминания, что не желают отпускать. В них не происходит ничего, чего не случалось бы наяву.

Вот и сейчас.

Больница. Снег. Белые хлопья кружатся под фонарем. Это не вальс, движения куда более хаотичны, но вместе с тем подчинены сложному ритму ветра.

Снег на ступеньках. Его сметают, трут щетками, размазывая по плитке грязь, выстукивают на щетинистые пятаки ковров и все равно несут внутрь. Следов много. Они теснят друг друга, перекрывая гранями, и злят мрачноватую снулую уборщицу, что недовольно глядит на Адама из-под платка.

Платок красный с черным рельефом узоров.

В больнице пахнет хлоркой, хвоей и лекарствами. Последний запах особенно силен и на какое-то время перебивает прочие. Дезориентирует.

– Адам? – психиатр хватает за руку, трясет, подобострастно заглядывая в глаза. – Дарья предупреждала, что вы придете. Надо же, она отпустила вас одного. А у нас праздник.

Новый год. Сияет серебром пластиковая елка, тускло мерцают шары и ехидно перемигиваются огоньки.

– Идемте, Адам… – голос лечащего врача гулкий, и шаги – шорох-скрип тугих больничных тапочек – заглушают его. Сухо потрескивают, ломаясь, складки на накрахмаленном халате, и визгливо поет оконная рама.

Адам идет. Воздух, ставший вязким, облизывает его, новичка, принимая в стаю. Куда-то исчезает прежняя одежда и появляется новая: байковый халат поверх спортивного костюма. Карманы оттопыриваются. В них лежат пластиковые стаканчики с таблетками.

Адам не хочет пить. Он прячет лекарства, но во сне его попытки смешны.

– Нехорошо, дорогой мой, – психиатр, уже не заискивающий, но вальяжно-насмешливый, грозит пальцем. – Ваш опекун считает, что вам нужна помощь. И вы должны признать, что она права. И вы это признали. Так?

У него привычка: переспрашивать. Он думает, что это – тонкий психологический прием, который заставит собеседника согласиться, но на самом деле выглядит глупо.

Его и прозвали «доктор Так». Есть еще доктор Тук и доктор Стук. Три одуревшие свиньи с дипломами. Во сне Адам ненавидит их ничуть не меньше, чем наяву.

– Иначе вы бы не оказались здесь, – сцепленные пальцы, на большом виднеется старый шрам. Поговаривают, что это сумасшедший укусил доброго доктора.. От зубов шрамы другие, этот же – след от пореза и давний.

– А вы упрямитесь и ваше упрямство замедляет лечение.

Они не лечат. Они делают больно и странно, так, что Адам перестает ощущать себя. Он хотел уйти, когда понял, что спасенья нет, но его не выпустили. Он звал, а Дашка не пришла.

– Мне не хочется применять иные меры, Адам. Но я вынужден…

Кабинет с хлопком выворачивается наизнанку. Там мягкие серые стены в потеках у левого угла. Кровать, прикрученная к полу. Адам, прикрученный к кровати. Прозрачный мешок капельницы и слезы, текущие прямо в вены. Адам чувствует их в себе, как капли кислоты, что разносятся потоком крови, путешествуя по венам к сердцу, а оттуда, со стремительным артериальным потоком – к мозгу и внутренностям. К мозгу больше.

Адам кричит. Его не слышат.

И проснуться нельзя.

– Вот теперь вы стали совсем другим, – доктор доволен. – Вы готовы разговаривать…

Нет!

– …и признать, что…

Это место во всех снах пролетает быстро. И сейчас сжимается в яркую точку, которая вспыхивает солнцем на стрекозиных очках Дарьи.

– Привет, придурок, – говорит она привычное, но не улыбается и это странно. Дарья всегда улыбается. – Мне сказали, что тебя можно забрать и…

Из-под очков текут слезы.

– Почему… почему ты не сказал, чтобы раньше… чтобы я… ты… ты на себя не похож!

Похож. Нельзя быть не похожим на себя. Выражение фигурально и логически лишено смысла вследствие относительной стабильности фенотипа особи. Некоторая же корректировка внешности естественна при изменении параметра веса.

– Заткнись, – Дарья вытирает слезы и говорит: – Пойдем. В твоем царстве тебя заждались.

Просыпается Адам тоже быстро. Просто внутри щелкает, и глаза открываются, а разум начинает анализировать происходящее вокруг.

В трубах слабо шелестит вода: внизу принимают душ. В щель между ставнями пробивается свет. Яркий. Следовательно, пора вставать.

Пульс высок. Сон взволновал, однако по опыту Адам знал: еще полчаса – и сон сотрется из памяти, скрывшись под ворохом новых впечатлений.

Адам встал. Три глубоких вдоха. Три выдоха. Три подхода по двадцать отжиманий. Пятнадцать минут на велотренажере и столько же – на беговой дорожке. Душ. Выход из жилого комплекса в кабинет.

Здесь еще витает легкий аромат кофе и, кажется, Дарьиных духов.

Кажется.

Включить компьютер. Разложить папки. Вызвать Ольгу.

Появилась быстро.

– Вы сегодня что-то заспались, – она старательно улыбалась. – Я уж беспокоиться начала, не заболели ли вы…

Взгляд осоловелый, расслабленный. Юбка слегка мятая. Блузка та же, что и вчера была. Пальцы левой то и дело касаются безымянного правой, словно пытаясь найти отсутствующее кольцо.

– Я был бы вам признателен, если бы вы в другой раз, если случится провести ночь вне дома, прежде чем явиться на работу, привели себя в порядок. Ваше нынешнее эмоциональное состояние не соответствует той роли, которую вы должны исполнять.